Возвращение в прошлое

Предчувствуя статью размером с газетную полосу, я уселась читать общие тетрадки, выписывая самое важное. Впрочем, стразу стало понятно, что важное там ­– на каждой странице.

Вчитываясь в размашистые строчки повествования, я видела перед собой удивительную девчонку, которая, по-детски закусив губу, отнимает у смерти раненых солдат, прячется за камнем от артобстрела, но, только затихает канонада боя, бежит любоваться весенними цветами, или же, чудом оставшись в живых, плачет не от радости, а от горя, потому что потеряла блокнотик с песнями. Постепенно приходило четкое понимание, в чем эта девочка черпала силы. А потому ее воспоминания были бы не полными без рассказа о детстве, о большой семье и о малой родине, о великих испытаниях и Великой Победе…

Мама сшила мне саван, а я выжила

Я родилась 28 августа 1921 года в Кировской области, в глухой и далекой северной деревушке с хорошим названием Правдино. Отец мой был плотником, делал замечательную посуду, столы, стулья, рамы и прялки, а в нашей избе всегда пахло сосной и березой, а щепок и стружек было видимо-невидимо. Отец никогда не был в школе, но сам научился читать и писать.

Мама была строгая, но ласковая, всегда очень вкусно готовила, успевала управиться на работе в колхозе, подоить корову и убраться дома. Она родила тринадцать детей, выжили из которых только шестеро: четыре мальчика и две девочки. Болели мы часто, а лечить было некому. Я тоже болела – коклюшем, оспой: мама связывала мне руки, чтобы не сдирала корочки на лице. Как-то была лихорадка и бред, мама подумала, что я умираю, сшила мне посмертное платье и повесила над головой. А я выжила.

Все детство мы бегали босые. Только сойдет снег весной, и до самой осени мы не обувались. По лугам, по лесам, по болотам, по полю, по сжатой ржаной стерне – все ноги исцарапаешь, занозишь, вымажешь, а на ночь помоешь ключевой водой, и утром снова бежишь по кочкам.

Весной собирали березовый сок, сосновый – снимали по длине ствола. Потом появлялся зеленый лук, и ели его без соли и хлеба. А сколько всяких травок ели! И пироги с ними пекли.

А потом начинались лето, покос, и мы носили родителям воду. И если отец находил шмелиное гнездо, то обязательно звал нас, и мы ели этот мед прямо с землей. А потом, когда мы подрастали лет до 7-8 , нас уже посылали разгребать сено, собирать в копны. Белыми ночами пасли коней и телят. Разжигали костры, наблюдали за светлячками, за тем, как светятся гнилые пни. К утру начинало клонить ко сну, мы боялись, что упадем с лошади, но когда начинался рассвет, сон как рукой снимало. Я всегда любовалась на это чудо!

Потом приходила пора уборки хлебов. Сначала мы собирали колоски, а когда повзрослели, уже и жали, и вязали снопы.

Однажды зимой в соседнюю деревню привезли в магазин неведомые яблоки. Я побежала за ними в старых валенках и натерла ногу до крови. На обратном пути сняла обувку и бежала домой босиком по снегу. Яблоки растеряла, расплакалась от боли. Мать долго растирала мне ноги холодной водой, а потом посадила на печку греться…

Писать училась на запотевших окнах

1 сентября 1930 года я пошла в школу. Встала затемно, надела новые лапти и портянки и пошла в соседнее село. Нашла самый красивый дом, думала, что это и есть школа. Постучалась, разбудила хозяйку, но та сказала, что школа не тут, и указала, где ее найти. Это была простая деревенская изба с большой русской печкой, на которой висела черная доска. Буквы я уже знала – я научилась их писать на запотевших стеклах окон. А от старших братьев знала стихи. Когда сама научилась читать, то учила все стихи подряд, которые заданы и не заданы. Книжек у нас, кроме учебников, не было, и я ходила в правление колхоза и читала все брошюрки по сельскому хозяйству. За отличную учебу мне подарили хромовые ботинки, которые я носила до первого курса техникума. Носила их больше на палочке через плечо, а не на ногах, бегала босиком или в лаптях, а их обувала на праздники.

Окончив начальную школу, я потупила в семилетку в соседнюю деревню. Кроме меня, из нашей деревни туда больше никто не пошел. Мою подружку не пустили родители, сказали, надо уже работать. А мои разрешили учиться дальше. Пока стояла хорошая погода, я ходила в школу пешком, туда и обратно 14 километров. А зимой да в темень уже не находишься. Жить пришлось на съемной квартире. Сначала устроилась к одной женщине, но та постоянно заставляла работать, мыть полы, таскать воду, устроилась к другой, а у нее куча детей, тоже заставляла сидеть с ними. На уроки времени не оставалось, и я снова пустилась в поиски. Наконец, оказалась у дальних родственников. Детей у них не было, и мне жилось хорошо. Но как только наступали выходные, я бежала домой, уж очень скучала по своей маме.

Морозы тогда были сильные. Зимой идешь рано, еще темно, кругом лес и волки воют. Я брала с собой кору березы и спички, входила в лес и зажигала факел. Волки огня боятся и не тронут. Потом выходила в поле. А там опять холодный ветер. Иду от одной деревеньки к другой, а потом с горы – как пустишься бегом! Ходила я в стареньком пальтишке, в валенках, но без чулок и штанов, с голыми ногами, несколько раз обмораживала коленки. Не могу понять, почему так ходили? Но ведь не болели ни гриппом, ни ангиной!

Когда я училась в 7 классе, в Лальск (районный центр Кировской области) привезли звуковое кино. До этого я видела только немое. И вот мы с подругой за 15 км после занятий пошли в город. Это было выступление Сталина о конституции. Сначала мы слушали с интересом, а потом, уставшие и голодные, сидели и дремали. Ночевать зашли к знакомым девчатам с фабрики. А утром отправились домой по самой короткой дороге, то есть по реке. Уже стояла весна, лед был тонкий, становишься – трещит, а у берегов и вовсе подтаявший, а плавать мы обе не умели. Мы с ней шли посередине реки – километров 10 на волосок от смерти. Подошли почти к деревне, а у берега льда нет, и мы никак не можем перейти на сушу. Легли с подружкой на животы, поползли. Кое-как перебрались на берег. Пришли домой, рассказали матери, как сходили в город, она чуть в обморок не упала. Уж как она ругала нас! Ноги мы стерли до мозолей, школу пропустили, зато посмотрели звуковое кино!

После окончания семилетки встал вопрос, куда дальше пойти учиться. Отец говорит, что мне вполне хватит семи классов и советовал идти в колхоз счетоводом. А мама, дорогая моя, умная мамочка, лежит, бывало на печке, и говорит: «Манюшка, поезжай в город учиться на фельдшера, будешь работать в чистом помещении, в тепле, в белом халате, и всегда будешь нужна людям». Это ее слова я запомнила на всю жизнь. И потом всегда думала о том, как же права была моя мама!

Мурцовка, лихорадка и волшебное лето

Конкурс был четыре человека на место. Из нашего класса потупило только трое, хотя в медицину хотели многие. Училась я хорошо, а по весне заболела тропической лихорадкой. Никакое лечение не помогало, пока я не додумалась съесть головку чеснока без хлеба и соли. Назавтра болезнь отступила и больше не одолевал. Отец был уверен, что после недуга я не смогу сдать сессию, но это меня только разозлило. И я успешно сдала экзамены.

Жили студенты на одну стипендию, которой хватало только на хлеб. Сахар покупала два раза в месяц. А так ели мурцовку – кипяток с солью и хлебом. Иногда из дому присылали сухари. Одевались тогда очень скромно: у меня были платье, юбка и старое пальтишко. Зато когда отправлялись на танцы, одна из девчонок всегда предлагала мне какое-то из своих платьев, у нее их было много. Кавалеров у нас не было, просто дружили с ребятами со всего курса. Но в то время мы почему-то не думали про любовь. На уме была только учеба. Может, потому что были голодные и холодные?

Все три года учебы на зимних каникулах я ходила пешком домой, а это почти 110 километров. Сразу после занятий вместе с другими ребятами мы отправлялись в дорогу по замерзшей реке. Шли долго, постепенно нас становилось все меньше, – расходились по свои деревням. В первый день мы шагали быстро, ночью где-нибудь в деревне поспим и опять в путь. На другой день ноги уже болели так, что приходилось идти с палкой. Домой приходила на вторую ночь. И дней пять сидела с опухшими и больными ногами. На обратном пути отец отвозил на лошади . И так три года. Но летом было гораздо легче. 50 километров ехали на лошади, потом на поезде, потом на пароходе…

После второго курса вместо отдыха я отправилась на практику в Вологодскую область, работала на организации детских яслей, в сельских больницах, вела амбулаторный прием, и все мне очень понравилось, все у меня отлично получалось! После практики я вернулась в родную деревню, встретилась с одноклассниками, мы с удовольствием ходили на речку, пели песни, вечерами плясали. Приехал из Чкалова мой давний друг, играл на гармошке, много шутил. Это было какое-то волшебное лето! Больше я друга никогда не видела. Он погиб на фронте летчиком.

Когда я училась на третьем курсе, началась война с финнами. В это год мы попали на практику в поселок, где стояла хлопчатобумажная фабрика. Жить нас отправили в инфекционные бараки, но там было настолько холодно, что спать приходилось в валенках и одетыми. Дров на отопление не было совсем. Вода и чернила замерзали, и мы с подружкой старались как можно дольше задержаться в больнице.

Во время практики все процедуры мы проводили друг на друге. Компрессы, повязки, уколы, промывание желудка, все испытывали на себе. Нам преподаватели так и говорили: надо прочувствовать то самим, что будет чувствовать ваш пациент. Конечно, как и все медики, ходили в морг на вскрытие трупов. И обязательно принимали роды: к концу обучения нужно было самим принять 20 младенцев.

А потом были экзамены, выпускной вечер, прощание с детством.

Я вернулась на родину летом, как раз в разгар сенокоса. В луг ходила с отцом, работала там весь день, а когда становилось особенно жарко, прямо в платье окуналась в реку и снова шла косить траву. Я особенно благодарна судьбе за то, что все мое детство прошло в деревне, что утром меня будили петухи, что спала на сеновале, что видела золотые поля с хлебами и голубые – с цветущим льном, пестрые луга с разнотравьем и разноцветьем, леса, полные грибов и ягод, реки с рыбой, бескрайнее небо с кучей звездочек, торопливое солнце белых ночей, лунную дорожку на тихой заводи. Милая моя, родная сторонка! Никогда и нигде я тебя не забывала, где бы ни была и где бы ни жила! Ты у меня в душе и в сердце. Все мои сны, и все события в этих снах происходят только на моей малой родине в своей деревне и в своем доме…

И фельдшер, и скорая помощь

Моя трудовая жизнь началась в Верховажском районе Вологодской области.

В то утро, когда я уезжала из деревни, мама пошла меня провожать. Она напекла пирогов и шанежек, я взяла их с собой в маленький чемоданчик, села на телегу и поехала. А мама шла рядом босиком по росе и все плакала. Не доходя до скотного двора она остановилась на опушке леса, стояла и все махала мне белым платочком, пока не скрылась наша повозка. Так я ее и запомнила: стоящую на опушке леса босиком в росе с белым платочком и всю в слезах.

Меня направили в участковую больницу за 40 километров от районного центра. Вместе со мной туда поехал зубной врач. А главным там был старенький доктор, 70 лет, с большими усами и без зубов. Был он строгий и очень опытный. Вскоре мне пришлось работать в больнице сразу за фельдшера и акушерку. К счастью, нас хорошо учили, поэтому проблем у меня не было. Вместе с главврачом мы вели прием амбулаторных больных. Он часто доверял мне осмотр, но при этом сам находился рядом. И сели я правильно назначала лечение и выписывала рецепт, он просто подписывал мою работу. А если нет – сразу разбирали непонятный случай. За год работы с этим человеком я узнала столько, что хватило на всю жизнь. Всех своих больных он знал наперечет, полвека проработал в одной больнице, и свой колоссальный опыт он с удовольствием делил со мной.

Я часто выезжала по работе в колхозы. Самый ближний находился в трех километрах, а самый дальний – в 25. В это время в наших краях свирепствовала эпидемия дизентерии, были случаи брюшного тифа, случалась корь. И мы ездили – делали прививки, накладывали карантин, проверяли состояние водоисточников, осматривали детей. Я же ездила и на всякие несчастные случаи. Один человек отравился алкоголем и умер, другой повесился, и мы с фельдшером привозили их в больницу, вскрывали.

Раз зимой приехал за мной маленький мальчик на лошади – в его деревне заболел человек. А до деревни 20 километров, и вся дорога идет лесом. Сначала лошадь бодро бежала. Потом пошла шагом, а после и вовсе остановилась. Что мы только с ней ни делали, она ни с места. И уже наступила ночь на дворе, холодно, темно, кругом чащоба. Я взяла сена в руки, иду впереди лошади, а мальчик в санях ее подгоняет. Так за сеном, шаг за шагом, к утру мы добрались до места назначения. Вот такая в деревне «скорая помощь». К счастью, больной смог нас дождаться. У него было воспаленье легких, и в обратный путь мы повезли его уже на другой лошади.

Конечно, жаль было тех, кому мы не смогли помочь: случаи бывали очень тяжелые, к примеру, однажды в больницу доставили беременную женщину, ей корова распорола рогами живот… Но многих выхаживали и вытаскивали с того света. И совсем скоро, когда я уезжала в одну из деревень, то знала, что, если понадобится, смогу там заночевать: везде уже были благодарные пациенты, настоящие друзья, готовые приютить в любое время.

Две недели замужем

Все вечера сельская молодежь проводила вместе: ходили в клуб, устраивали пляски и танцы. А вот кавалеров у нас не было. Однажды приехали в отпуск два товарища, служившие в действующей армии. Не успели мы с ними познакомиться, как один из них, по имени Толя, решил жениться на мне. Мне и в голову не приходили такие мысли, но его сестра и мама работали в больнице нянечками, они стали меня обрабатывать, приводили в пример судьбу пятерых санитарок – старых дев, которые тоже работали в больнице. Да и Толик был настойчивым, сказал, что не уедет, пока не женится. А мне и посоветоваться совсем не с кем. Пошла я за паспортом к своему сундучку, слезы льются градом, а остаться в 18 лет старой девой тоже не хочется. Пришли в сельсовет, Толя пошел за секретарем, а я за дверь спряталась. Жду, а сама уже передумала расписываться. Пришел мой «жених», искал, звал, заглянул за дверь – и потащил на второй этаж, где уже ждал нас секретарь. Было это в конце декабря 1940 года. 6 января Толя уехал на службу, через год обещал вернуться, но началась война, и я его больше не видела. Погиб он в сентябре 41-го года.

А годом раньше я потеряла хорошую подругу, с которой училась в медицинском техникуме. Я почувствовала недоброе, когда перестала получать от нее письма. А потом узнала, что она лечила больных дизентерией, заразилась сама и умерла.

Вскоре и я серьезно заболела. Получила двустороннее крупозное воспаление легких. Десять дней температура была больше 40 градусов, я лежала в бреду, порывалась куда-то бежать, рядом со мной день и ночь сидели санитарки, свекровь и золовка, приходил врач, делал мне инъекции камфары, чтобы поддержать сердце. Антибиотиков тогда не было, надеялись только на силы организма.

И в какой-то то момент кризис миновал. Я уснула глубоким сном, а кто-то из дежуривших подумал, что умерла, и накрыл с головой простыней. Врач, увидев эту картину, кинулась звонить в здравотдел, мужу сразу послали телеграмму, но его со службы не отпустили. А я проспала двое суток и пришла в себя. Врач тогда сказал: «Ну, Мария Ивановна, жить ты будешь долго! Энергии в тебе – непочатый край!»

Не надо плакать, и будешь жива!

Начало войны я встретила на работе. До середины июля трудились, как обычно, а 15 числа врача попросили к телефону, звонили из района. Он выслушал, что ему говорили, а потом тихо подошел ко мне, обнял за плечи и говорит: «Кончайте работу, идите домой и собирайтесь. Завтра надо в военкомат». Жила я в то время со свекровью и золовкой, они начали охать и ахать, а врач сказал: «Не надо плакать, на войне не всех убивают, будешь жива!». Старый доктор пригласил меня домой, а там его жена собрала меня в дорогу, положила пирожков, банку меда, а врач починил мой чемоданчик. Проводили меня, как родную дочку.

Наша дивизия формировалась в городе Череповец. Многих из тех, кто был призван в армию, я знала. Меня и двух моих подруг зачислили в 998 стрелковый полк 286 стрелковой дивизии и сразу начались занятия. Нас учили ходить строем, ползать по-пластунски, отдавать рапорт, стрелять из винтовки и пистолета. И пока у нас не было формы, приходилось все выполнять в платьях и туфлях. Поначалу мужчины над нами смеялись. А потом всем выдали гимнастерки, юбки и огромные кирзовые сапоги, которые после подогнали по размеру.

Перед самой отправкой на фронт в полку началась эпидемия дизентерии. Медики не спали круглые сутки: хлорировали всю посуду, все туалеты, следили, чтобы солдаты пили только кипяченую воду и мыли руки. К концу августа болезнь отступила, и мы выехали на фронт под Ленинград.

Наш полк практически сразу вступил в бой. Появились первые раненые. Командир роты тогда ужаснулся: «Зачем мне прислали этот детсад? Что я буду делать с молодыми девчатами? Они сейчас позовут маму и разбегутся по лесам»! Но раненые шли один за другим, и маму никто из нас не звал, все работали, не думая о себе.

А вскоре мы попали в окружение. Потеряли связь с полком и поняли, что вокруг нас немцы. Сели мы, трое девчат за толстые стволы берез, и сидим, ждем смерти. Я говорю, ну что, будет отбиваться бинтами и ватой. И мы захохотали. Вот что значит молодость! В такой трагический момент продолжали смеяться! К счастью, бой скоро прекратился, а к утру к нам пришел свой человек и потихоньку, под носом у немцев, вывел.

В деревне под Ленинградом мы приняли боевое крещение. Медпункт мы развернули в одном из домов, а санитарная повозка стояла на опушке леса. Вместе с двумя подругами мы лежали в ней и разговаривали. Вдруг слышим, летят немецкие самолеты. Мы успели только уткнуться головой в подушки. Почувствовали взрыв, повозку приподняло и бросило обратно. Я вскочила на колени, говорю: «Все, девочки, конец!». А подруга кричит: «Ну, если конец, вылезай из повозки!» Смотрим вокруг – телега наша разбита, каркас разорван, лежат трупы лошадей, тут же еще две воронки. Каким чудом мы остались живы, даже ума не приложу! На нас не было ни царапины! Я испугалась случившегося, только когда стала перевязывать раненых. Тут-то у меня руки задрожали! А потом вспомнила, что в повозке у меня остался чемоданчик с бельем и одеколоном. Пошла я туда, нашла имущество, открываю и чувствую любимый запах, вижу осколки своего флакона…

В двух шагах от плена

Однажды я пошла в штаб полка на заседание комсомольского бюро. Только вошла на территорию, вижу, с передовой ведут шестерых пленных. Они подняли руки вверх, идут во весь рост. Командир полка увидел меня и говорит: «Маша, иди, посмотри на вшивых фрицев!». Было холодно, и они стояли передо мной в шинелях, на голове пилотки и какие-то тряпки, на ногах – деревянные штиблеты. Думаю, вот она, хваленая орда. Увидев меня, они начали улыбаться и говорить «Гитлер капут». Всех их отправили в штаб дивизии… Но первого пленного немца я увидела еще раньше. Он был тяжело ранен в бедро. Мы его перевязали, положили в палатку, я принесла ему кипяток и сахар – почему-то было очень жалко его. Но тогда мы еще не знали о тех зверствах, которые творят эти нелюди. А если бы мы попали в плен, точно бы получили от них на чай. И больше смерти всю войну я боялась именно плена. А раз сама чуть в него не попала.

Было это зимой. Дивизия меняла свое расположение, и мне было поручено найти один из батальонов и по пути поставить указатели в санитарную роту. Я всегда ходила одна. И на этот раз тоже пошла. На улице вечер, кругом деревья, а впереди виднеется мост с часовым. Думаю, подойду и спрошу у него про батальон. Вижу, подходит к часовому еще один, они начинают говорить, и ветер доносит до меня немецкую речь! Как же я бежала оттуда! Лечу, ног под собой не чувствую! Тут появляется человек из леса, в руке пистолет и целится в меня: «Хенде хох!». К счастью, мы с ним узнали друг друга. Оказалось, что это наш фельдшер. Вот уж потом мы с ним смеялись! А после он показал, где находится тот самый батальон и как идти обратно.

Снова пришла зима. Наш врач очень ждал приезда жены. Как-то мы вышли из палатки и увидели, что в нашу сторону бежит мальчишка и поет. Думаем, что за чудо! Ждал жену, а приехал сын! А оказалось, это была женщина, только она подстригла волосы и нарядилась мальчиком, чтобы быстрее добраться до мужа. Валю мы все полюбили, была она добрая, веселая и озорная. Стала она работать у нас начальником аптеки, по образованию была фармацевтом, а когда забеременела, уехала домой, родила дочку. Муж ее дошел до Германии. К тому времени его перевели в другой полк, но мы однажды встретились с ним, я спросила его про Валю, и он показал от нее письмо и маленькую веревочку – мерку с дочки, вот, говорит, какая выросла! Он погиб в марте 1945 года. Через восемь лет я встретила Валю в Туле, с тех пор мы дружим…

Осколок из раны я выхватила сама

Личный состав санитарной роты часто менялся. Кто-то погибал, кого-то переводили в другие подразделения. Все были разные, со своим характером. Новым начальником аптеки стала девушка с Урала. Только вошла в землянку, села за стол и запела. Я расхохоталась и она тоже. Это была маленькая толстенькая девчушка, мы ее прозвали колобок. Она все время пела песни и все на один мотив. Бывало, на походе идет и спит. То завалится в кювет, то наткнется на подводу и просыпается. Выспится дорогой, а как привал, то пляшет и поет. Мы на нее умирали со смеху! И все любили ее.

Наши палатки стояли в двух-трех километрах от передовой, и когда начинался обстрел или летели вражеские самолеты, нам тоже доставалось. Как-то в палатку попала мина. Моя напарница стояла за операционным столом и ее разорвало пополам. Раненого тоже убило. Врачу-хирургу, который работал у другого стола, оторвало ногу, еще одному выбило глаз.

В августе 1943 года меня ранило в бедро, чуть выше колена. Мы тогда стояли рядом с передовой. Работали в палатках, разорвался снаряд, и меня ударило в ногу. Осколок из раны я выхватила сама, поняла, что кость не задета, сделала себе укол и решила остаться на передовой. Села заполнять документы, потом попыталась встать и не смогла. Пришлось ехать в медсанбат. Меня встретила моя подруга, взвалила на спину и потащила в палатку. Потом развязала бинт, а там огромная гематома. Хирург стал чистить мою рану, завел разговор про моих друзей, а я чувствую, что это неспроста. И когда он закончил, и я посмотрела на ногу, то увидела, что мышца вырезана до самой кости. Уж как я ругала этого хирурга! А подруга снова взвалила меня на спину и отнесла в палату умирающих раненых. Положила в уголке носилки на табуретки и велела лежать на спине пять дней. А на следующий день началось наступление. Раненые шли сплошным потоком. Принесли раненого в живот фельдшера, потом парторга санроты с ранением в грудь. За время боя мы потеряли почти половину полка, зато взяли небольшую высотку, которая имела важное значение. Нога моя сильно болела, но как только разрешили сидеть, я стала помогать подруге – готовила перевязочный материал – салфетки и шарики. Она мне таскала марлю и вату целыми мешакми. Потом я стала ходить с костылями. А как только пошла сама, вернулась в родную санроту. Рана моя заживала плохо, но я стала ее мазать мазью Вишневского и все прошло.

В Европу через ужасы войны

Все это время наше воинское соединение перемещалось вдоль линии фронта недалеко от Ленинграда. В одно январское утро нас построили около землянки и зачитали сводку об освобождении города на Неве. Была полностью снята блокада! Мы пошли в наступление!

1944 год был самым трудным и самым радостным: мы, наконец-то, погнали немцев из нашей страны! Наш полк участвовал в боях за Новгород, Псков, Дно, Нарву, освобождал город Пушкин, Ораниенбаум, Петергоф.

В отличие от артиллерии, которая двигалась на транспорте, мы всегда шли пешком. Хоть и были в санроте лошадки, но они всегда были загружены или ранеными, или перевязочным материалом. Мерзли, голодали, падали от усталости, потом поднимались, и снова шли, и даже пели, потому что с песней шагалось легче. Раненых перевязывали на ходу, на снегу, сыворотка замерзала в шприцах, но мы отогревали и дели уколы.

Днем по небу тянулись дымы пожарищ, ночью горизонт покрывался заревом от горящих деревень. Немцы отступали, сжигая все на своем пути. Пока мы были в обороне, то жили в лесах и болотах среди военных, а тут пошли в наступление, и впервые за три года увидели гражданское население. Увидели детей! Мы кричали и плакали. Хлеб, сахар, масло – все отдавали ребятишкам. Они были бледные и напуганные немцами, жили в погребах и землянках, избы были полностью сожжены. В некоторых селах раскачивались на морозе тела повешенных. В одной деревне жители были сожжены в избе.

Я никогда не была суеверной. В бога тоже не верила. Но когда начинался обстрел, или рвались бомбы, я закрывала голову ладонями и шептала: «Господи! Если убьют, то пусть сразу, а если ранят – пусть в невидное место!» И видно есть какая-то судьба. Смелых убивали реже. А иные чувствовали свою смерть, и заранее начинали прощаться.

В 44-м году в нашем полку уже было много девушек: прибыли связистки, телефонистки, повара, снайперы и разведчицы. Старые солдаты нас жалели: «Девочки, что же вы делаете здесь? Это нам надо воевать, а вам детей рожать». Но мы с врачом Юлией Ивановной всегда отшучивались: детей и здесь можно рожать. Да только некогда: раненых много!»

Как-то раз раненых было особенно много. К вечеру мы всех перевязали, сделали операции, и я осталась на ночь возле двух безнадежных больных. Делала им уколы, следила за пульсом. Они лежали на земле на носилках. Я положила носилки между ними и тоже легла. А утром меня будят солдаты: «Маша, ты посмотри, с кем спишь!» Оба раненых умерли, и я спала в обнимку с трупами.

А зори здесь тихие и чистые, как слезы

Война двигалась дальше. Вскоре нас погрузили на баржи и отправили на Карельский перешеек. Стали мы готовиться к новым боям. А я, между делом, любовалась местной природой, утренними зорями, первозданной красотой! Кругом стояли вековые сосны, ели, березы. В синих озерах вода была настолько прозрачной, что виднелось дно. А еще там всюду были огромные валуны и прямо на них росли деревья! Камни были нашей защитой: за них мы прятались от пуль и осколков, рыли окопчики между ними, разворачивали медпункт.

В июне 1944 года началось наступление наших войск. Мы опять работали дни и ночи. Однажды мне пришлось ехать в одну деревню к тяжелораненым. Их не смогли отправить в медсанбат, потому что финны перерезали путь. Я взяла сухари и сахар, медицинскую сумку и отправилась в путь. Прихожу в дом, лежат на полу солдаты с ранениями в живот, в череп, с множественными переломами ног, с шинами и жгутами. Увидели меня, начали стонать, просить перевязать, есть, пить. Кого было можно, напоила чаем, накормила, проверила повязки, сняла жгуты. Пока возилась, наступила ночь.

В деревне тихо, но стрельба совсем рядом. Рамы без стекол, повешена темная маскировочная бумага. Раненые стонут, просят пить. Я их уговариваю: «Миленькие, тише, а то придут финны и нас перебьют!» Так всю ночь не сомкнула глаз. Под утро раненые в живот умерли. С рассветом, когда стихла перестрелка, я пошла на дорогу, но ни одной машины не было. Потом выходила еще. Наконец, поехали машины, я стала голосовать, но они не останавливались. А после ехал знакомый шофер, узнал меня, тормознул машину. Я рассказала ему про раненых. Он остановил еще две машины, мы погрузили больных в кузова и отправили в медсанбат. Потом я искала людей, чтобы похоронить умерших. В итоге их похоронили за домом, а я взяла документы и на попутках догнала свой полк, который продвинулся на сорок километров. Приехала и сразу на передовую.

На этот раз пришлось работать прямо на поле боя. Таскала «тяжелых» в укрытие за камни, «легкие» и «средней тяжести» ползли сами. Первым делом останавливали кровотечение. В тот раз опять погибло много фельдшеров, санитаров, носильщиков.

Подарки судьбы

На Карельском перешейке всю осень мы жили в домах. К нам прибилась чья-то кошка и принесла котят. Потом все они пропали, кроме одного котеночка, и я кормила его сама – давала суп и мясо. Зимой мы получили приказ переправляться в другой пункт. Мне было жалко оставить котенка, и я взяла его с собой. Эшелон шел долго, а потом остановился на какой-то станции и мы начали выгружаться. Чтобы не потерять котенка, я посадила его себе на шею. Погода была ужасная, дул ледяной ветер, одеты мы были в шинели, и сразу совсем продрогли. Но меня грел мой котенок-воротник! Потом пришли в какое-то село, зашли в дом и услышали странную речь. Вроде не немецкая, но и не русская. Только тогда мы поняли, что находимся в Польше. У хозяйки, где мы остановились, был 8-лентний мальчик. Он сразу схватил моего котенка, стал поить молоком, а тот его позабыл давно, потому что питался солдатской едой. Хозяйка была добрая, мы стояли у нее несколько дней. Ее сынок не отходил от котенка, и я оставила его мальчику.

Зимой мы жили в землянках в лесу. Наша была темная и холодная, без окон и дверей, но жилье выбирать не приходилось. Мы готовились к новым боям, а в польской деревушке готовились к новому году. И под самый праздник мы не выдержали и побежали смотреть на елки. Стали с девчатами под окнами домов, полюбовались на светлые комнаты, на накрытые столы, на нарядных жителей. А потом быстрее побежали в лес, чтобы никто нас не заметил. Забрались в свою холодную землянку, завесили выход плащ-палаткой, сели на нары, прижались друг к другу, чтобы согреться, поговорили, посмеялись, поплакали и уснули.

За бой на Карельском перешейке и вынос раненых меня наградили Орденом «Красная звезда». Один капитан-артиллерист мне потом сказал, что когда мне вручали орден, он стоял по стойке смирно, потому что я заслужила это. Дело в том, что этого капитана я перевязывала несколько раз. Он трижды был ранен, всегда попадал ко мне, я ему накладывала жгуты, бинты, делала сыворотки, отправляла в госпиталь, а он потом возвращался в наш полк.

А еще раньше за прорыв блокады и наступательные бои меня наградили медалями «За отвагу» и за «Оборону Ленинграду». Ну а первую я получила весной 43-го года. Это была медаль «За боевые заслуги». Как я была рада! Мне казалось, что все смотрят на мою медаль, и я несколько дней ходила без шинели левым плечом вперед. Девчонка, что тут скажешь!

Пани санитарушка

Польская зима оказалась не такой морозной, как русская, но близость к морю давала о себе знать. Постоянно дул пронизывающий ветер, дороги были покрыты льдом, в лицо летела снежная крупа. И дома, и за границей всю дорогу мы шли пешком за своими повозками, лошадки у нас были маленькие, монголки, их самих приходилось тащить. В дорогу обычно выходили по ночам. День поработаешь, вечером в дорогу, поэтому спать хотелось ужасно.

Население Польши нас встречало хорошо, люди выносили нам белый хлеб, угощали молоком, давали своих лошадей для перевозки раненых, помогали хоронить умерших. А мы постоянно носили с собой порошки и таблетки и лечили всех. И местные жители называли нас «пани санитарушка» и « пани докторушка». Когда шли сильные бои и раненых не успевали отправлять в медсанбат, то оставляли в домах у населения. В одном из занятых городов мне с врачом Юлией Ивановной пришлось задержаться, чтобы оказать первую помощь и организовать отправку в тыл. Мы пошли по домам поодиночке. Захожу в один, спрашиваю, есть ли наши солдаты, меня ведут в дальнюю комнату, а там лежат три трупа со свежими ножевыми ранами. Я начала выяснять, в чем дело, а хозяева бочком, бочком – и ушли. И заходит тип, говорит по-немецки, идет на меня, а руки в карманах. Кричу ему: «Стой!», а он идет, «Хальт!», а он идет! Я наставила на него пистолет, а сама пячусь к окну, думаю, если что, придется выпрыгнуть.

В это время открывается дверь и заходит наш ездовой. Немец проскочил мимо него и скрылся в темноте. Мы не стали его ловить. Забрали у мертвых документы, а утром похоронили. В тот же день приходят к нам двое поляков: муж и жена, и зовут за собой. Я опять пошла одна. Заходим в погреб, они открывают дверь и показывают – иди туда. Спускаюсь и думаю, а вдруг там немцы? Ступила на последнюю ступеньку, смотрю – горит свечка, на куче картошки, накрытой периной, лежит дед и стонет. Оказалось, что он ранен, и рана старая, уже нагноилась. Я ее промыла, обработала, сделала уколы. Дед перестал стонать и шепчет «дженькуе», спасибо, значит. Женщина повела меня в дом, взяла мою сумку и положила мне сырых яиц. Я не брала, но она и слушать не стала. Вернулась я к Юлии Ивановне и говорю: «Вот ведь как: за одни день в одном доме чуть не убили, а в другом угостили». Яйца варить было негде, и мы выпили их сырыми.

Драпать тоже надо уметь

В Польше мы впервые встретились с освобожденными пленными из конлагерерй. Помню, как налетали на нас эти «полосатые скелеты», как плакали, как целовали нас, благодаря за освобождение! А потом была Германия. Гражданского населения нигде не было, все убегали, боясь возмездия. Мы же как-то остановились в деревне, развернули медпункт, пошли чередой раненые солдаты. Дом состоял из двух комнат. В одной принимали раненых, в другой отдыхали ночью. Подвала не было, в случае обстрела спрятаться самим и спрятать солдат было негде. С вечера мы всех перевязали, а потом усталые легли спать на одну кровать – я и еще две девушки. Сняли только сапоги и ремни. Через какое-то время послышалась стрельба. Мы поняли, что немцы прорвали оборону. Наши части уходили с передовой. Мы впрыгнули в сапоги, даже портянок намотать не успели, побежали грузить раненых в повозки. Тяжелых затащили, легкораненые сами побежали, а в деревню уже вошел немецкий бронетранспортер, загорелся сарай, рвались снаряды, совсем рядом грохнул взрыв и всех наших лошадей убило.

Мы бросились бежать к Одеру – почти раздетые, по снежному полю, в ночной темноте, и сразу потеряли друг друга из виду. В поле земля уже растаяла, сапоги застревали, пули свистели то справа, то слева. Собрались только у самой реки. Все трое оказались живы. Сели на берегу, а впереди переправа, но если бегала я хорошо, то плавать не умела совсем. Достала я корочку хлеба из кармана, говорю девчатам – не хочу умирать на голодный желудок. Мы рассмеялись, и стало легче.

В деревню, из которой мы убежали, мы снова вошли на следующий день. За решительный бой и удержание плацдарма за Одером нашему 998 стрелковому полку было присвоено звание «Александра Невского», а командира наградили Орденом Александра Невского. В передышке между боями он нас похвалил. Сказал: «Молодцы, что убежали, иногда нужно уметь и драпать. Деревню все равно бы не удержали, а вас бы немцы постреляли»

Многие раненые тогда погибли. Те, что остались в подвалах домов, те, которых не смогли вывезти на повозках. Нашли мы и обгорелый труп одной из наших подруг. Потом сунулись за своими ремнями, но бесполезно. Все пузыри с медикаментыми побиты, бинты и вата валяются на полу. А еще пропали мои «трофеи»: открытки с видами городов, первые фотографии с подругами, блокнотик с песнями и записки от любимого парня. И так мне было жалко этих потерь, что я расплакалась…

К ней мы шли четыре долгих года…

Если раньше мы воевали в составе Ленинградского и Волховского фронтов, то по Германии мы шли в составе 1-го Украинского. Немецкие города удивляли нас своей архитектурой: узкими улицами, крутыми черепичными крышами. В них мы тоже, разобрав завалы, размещали медпункты. А потом остановились в небольшой деревеньке, уже вовсю бушевала весна, палило солнце. Чувствовали, что скоро конец войне.

В ночь на 8 мая случилось невероятное! Немцы покинули свои позиции и стали уходить. Рано утром поступил приказ преследовать противника. Наши с радости двинулись наскоком и сразу попали на минные дороги. Фашисты, отступая, все минировали, взрывали мосты, отчаянно отстреливались.

Мы с врачом остались в деревне. Раненые были тяжелые, то рук нет, то ног. Мы их перевязывали и отправляли в медсанбат. Когда управились, наш полк далеко ушел. Мы побежали догонять своих и очень внимательно следили за дорогой, тоже боялись подорваться на мине. Догнали только к утру, усталые, замученные. Нам уступили место на повозке, и мы тут же уснули. Сквозь сон слышу что-то удивительное: крики «Ура!», хохот, песни, игру на гармошке, общее веселье. Меня разбуди мои товарищи: «Маша, вставай, война кончилась!». Неподалеку тек ручей, и я сразу побежала к нему. Окунула лицо в холодную воду, думаю, может, сон приснился? Кругом стоит зеленый лес, солнце поднимается из-за горизонта, птицы поют, и такое ликование стоит! Солдаты обнимаются, качают друг друга. Если посмотреть со стороны, не зная, в чем причина, то можно подумать, что все с ума посходили! И было от чего! Победа!

Мы шли к ней четыре года под грохот канонады, разрывы снарядов, под свист пуль, через пот и кровь, бессонные ночи, мы отправили домой тысячи калек, оставили в земле друзей и подруг, шли, не зная отдыха и покоя, в жару и холод, без выходных и отпусков. В нашу честь гремели салюты, но мы их не видели, в тылу умирали наши родные, но мы не могли с ними проститься.

9 мая мы вошли на территорию Чехословакии. Нас встречали как самых дорогих гостей. Нас, девушек, особенно тепло принимали женщины и старушки. Обнимали, целовали, осыпали цветами! Вечером вошли в какое-то большое село, хотели отдохнуть, но разве уснешь, когда на улице общее веселье? Все успокоилось только под утро.

А днем мы обосновались на аэродроме. Перед нами выступал комиссар полка. Он перечислил всех ветеранов, которые служили вместе с нами с момента формирования на станции Шексна. И оказалось нас очень много, ведь люди погибали каждый день. Порой, бой уносил половину состава. Полк пополнялся новыми солдатами, и снова шел в сражение…

Письмо без привета от мамы

Вскоре нашу дивизию расформировали, и личный состав поехал домой, а медицинских работников направили в Центральную группу войск в Австрию. В Вене мы жили в зимнем дворце Франца Иосифа, ходили по городу, любовались памятниками Шуберту и Штраусу, были в Венском лесу, видели Собор Святого Стефана, ходили в театры. Потом нас распределили по другим частям, и я попала в Венгрию. В то время я работала фельдшером артдивизиона, выезжала на учения на берег Дуная, жили мы в шалашах, и прямо оттуда я любовалась широкой рекой. Там, впервые за всю свою жизнь я увидела виноградники, черешню, абрикосы, другие фрукты. Там же я встретила новый 1946 год.

Мы собрались за праздничным столом, и в это время я получила письмо из дома. Стала читать и в первых строках не увидела привета от мамы. Писала сестра. Она сообщила, что мама умерла в конце ноября. Всю ночь я проплакала, вспоминала детство, свои мечты, как встречусь с ней, как расскажу, что видела и пережила. Было обидно, что война кончилась, а я не смогла приехать домой, потому что нам не давали визы. Сестра писала, что в последнее время мама ходила с моей фотографией, всегда останавливалась у окна, ждала моего возвращения. Все мои письма она сохранила, связала лентой, положила в сундук…

В отпуск меня отпустили только весной. Ехали по Венгрии, по Румынии, в Москву прибыли 8 марта. Я взяла билет до станции Луза, послала своим телеграмму, но они ее не получили и меня не встретили. На станции я увидела девушку, с которой училась в школе. Холод стоял ужасный, а я была в сапогах и шинели. Девушка дала мне свои валенки, мы положили чемоданы в сани, а сами бежали следом, чтобы согреться. Мы простились, когда до моей деревни осталось пять километров. Все это расстояние я не шла, а бежала – по той самой дороге, где ходила в школу с пятого по седьмой класс, где боялась волков, где морозила ноги. Добежала до фермы, и тут на меня нахлынули воспоминания, как меня провожала мама. Вышла на тропинку, ведущую в деревню, и ничего не увидела – слезы заливали глаза! Как часто во сне я шла этой дорожкой! Как часто не верила на яву, что это когда-нибудь сбудется! И вот я здесь! Вытерла я слезы и пошла вперед. Останавливалась у каждого дома, всматривалась, что изменилось, и везде меня ждали темнота и пустота. Приближалась ночь. Раньше, когда я училась в техникуме и прибегала на каникулы, то, как увижу маму в окне, у меня улыбка до ушей от радости. А сейчас слезы лились ручьем. Постучала в дверь – никто не слышит. Я стала грохотать ногой. Вышел отец, спросил, кто пришел, потом открыл и запричитал: «Хорошая ты моя, солнышко ты мое! Как же получилось, что тебя не встретили!» Лампу не может зажечь от волнения. Я зажгла ее сама, посмотрела по всем углам, везде пусто и неуютно. Отец жил дома один и сразу пошел за моим братом, потом набежали соседи, и мы до утра обнимались и плакали.

Я была в военной форме, гости смотрели на мои медали и не верили, что я вернулась со страшной войны, потому что в каждой семье были погибшие…

***

После отпуска на родину Мария Кузнецова снова вернулась к месту службы. В Советский Союз ее отправили только в декабре 1950-го года. В Туле она осталась по приглашению своей подруги, долго искала работу, жила на съемной квартире. И, видимо, за все беды и мытарства судьба подарила ей замечательного мужа Василия. Наверное, только большая любовь помогла им пережить смерть маленькой дочки. И та же любовь подарила уже немолодой Марии Ивановне, а ей уже было 37 лет, замечательного сына, а потом, в 41 год, такую же хорошенькую девочку. Именно она, Елена Васильевна и принесла в редакцию воспоминания своей мамы…