Долгий путь из фашистской неволи

Прасковья Григорьевна Воробьева:

– Отец мой ушел добровольцем на фронт в самом начале войны. Мне тогда было 10 лет. А фашисты заняли родную деревню Плоскую Болховского района в конце сентября 1941 года. Простояли у нас два года, выгнав баб с ребятишками в сараи и подвалы, а когда началась битва за Орел, стали отступать и потурил нас за собой.

Колонна из сирых и убогих растянулась километров на двадцать. Есть было нечего, а пили прямо из луж. Когда начинался обстрел или бомбежка, народ в страхе метался по степи. Потом снова собирался на дороге, но похоронить убитых или помочь раненым уже не мог.

– Девушка лежала в канаве, умирала, просила пить, только к ней никого не пустили. А неподалеку мальчик маленький на обочине плакал: то ли потерял своих, то ли и терять уже было некого. Так он и остался на большаке…

На станции пленников погрузили в вагоны для скота и повезли на запад. Пока ехали по советской земле, просить милостыню было не у кого, кругом только развалины чернели. А когда попали в Польшу, Прасковья вместе с двоюродным братом побежала побираться:

– Заглянула я в первый попавшийся дом – а самой стыдно, что я немытая, вшивая, и смотреть на меня гадко – и вижу: женщина блины со сковородки снимает. Протянула я ладошки, полька собрала все и сунула мне. Уж как я ей руки целовала, до сих пор забыть не могу…

В Германии пленников поселили в бараках. Вскоре в лагерь явились «покупатели». Жителей вывели на улицу, построили в шеренгу. И, как тысячу лет назад на невольничьем рынке, стали отбирать народ для работы.

Семья Воробьевых – мать и четверо детей от пяти до шестнадцати лет – попали к немецкой фермерше, владевшей огромным картофельным полем.

– Всех снова поселили в бараке, а женщин и подростков отправили на работу. Немецкие мужики были на войне, вот и пришлось нашим матерям и ребятам за них пахать и обрабатывать землю, с рассвета до заката ползалать на коленках, собирая картошку, носить тяжеленные корзинки…

Моей сестре, Марии Григорьевне в то время едва исполнилось семь лет. Конечно, в ее памяти отпечатались и страх, и голод. Но самый неизгладимый след оставили в ее сердце... куклы, которых тетешкали дети, жившие в ближайшем доме. Но наш барак отделяла от них колючая проволока, поэтому игрушками можно было только любоваться, да и то тайком, иначе немцы бросали в нас камни...

Пленников освободили лишь в марте сорок пятого. До родного дома добирались несколько недель. Ехали на товарном поезде, груженном лесом, усевшись на бревна; мокли под дождем, мерзли на верхотуре; сонные, норовили улететь под колеса, но вернулись все. От станции восемнадцать километров шагали пешком. К родной деревне подошли уже к вечеру. Увидели свой дом на пригорке – уцелевший в пожарах и бомбежках, как бабы спускаются к ручью за водой – и расплакались.

– Голосим с матерью, а женщины подбежали к нам, обхватили, тоже ревут: они думали, что нас уже и в живых нет.

До войны в деревне было 120 дворов. После осталось почти столько же вдов.

– Мать долго изводила себя, что в плену не уберегла бабушку и сыночка, не знала, как скажет об этом нашему отцу. Только ни перед кем и ни в чем оправдываться не пришлось. В мае сорок пятого почтальонка принесла нам смертное извещение. Оказалось, что отец погиб под Харьковом еще в марте сорок третьего, а похоронка все это время дожидалась нас в военкомате…