Тульский филолог Вероника Абрамова: Без поэзии жить нельзя

 — Вероника Игоревна, вы преподаете в университете несколько дисциплин. Одна из них — фольклор. Любовь к «большой» литературе началась с любви к устному народному творчеству?

 — В детстве я очень любила слушать сказки, потом читала их сама. У моих родителей было несколько томов подписного издания сказок — русские народные, сказки народов Советского Союза, народов мира. Как любой ребенок, я с интересом следила за развитием событий в повествовании, а скрытый смысл фольклорных произведений начала понимать, уже будучи студенткой университета. Моя вторая специальность — преподаватель культурологии. Ольга Борисовна Бушнякова, читавшая у нас ряд культурологических дисциплин (она сейчас преподает в Тульском колледже искусств им. А. С. Даргомыжского), предложила мне как-то очень интересную книжку Натальи Сергеевны Воловник — «У истоков русского фольклора». Я прочитала эту брошюру и поняла, что тема устного народного творчества мне очень близка и безумно интересна, потому что фольклор — это шифр, культурный код, как сейчас говорят. Тогда, конечно, это понятие широко не применялось. А сейчас его можно встретить часто, причем не только в научных текстах. Культурный код — «ключ» к пониманию какого-либо типа культуры; «спрятанные» в языке, в традициях, в фольклоре и литературных произведениях представления о мире, о своем месте в нем, о том, что важно, ценно, на что следует ориентироваться, а что отвергать как неприемлемое. Так вот — мне стало необыкновенно интересно этот код разгадывать. А когда я пришла работать в университет, мне как начинающему специалисту предложили вести дисциплину, программу которой я должна была разработать сама. И я подготовила курс по фольклору. На занятиях мы со студентами изучали символику цвета, числа, пространственных обозначений в сказках, приметах, обрядах. А еще трактовку сюжетных элементов с точки зрения древней картины мира.

 — Символика цвета, числа известна и понятна сейчас, наверное, многим. А вот трактовка сюжета?

 — Например, в сказке про Ивана-царевича и Серого Волка рассказывается о том, как братья убивают Ивана и рубят его тело на куски. С точки зрения современного сознания, это просто ужас. А на самом деле у всего есть объяснение. Не просто так братья Ивана убивают. Сказка отчасти отражает и по-своему переосмысливает древний обряд инициации, когда человек должен символически умереть для прежней жизни и, претерпев страдания, пройдя серьезные испытания, возродиться в другом качестве для жизни новой. Именно так необходимо понимать разные «сказочные ужасы». В фольклоре очень много такого, что нужно разгадывать, расшифровывать, чтобы понять смысл изображаемых в произведении событий и смысл жизни человека вообще. И тут нельзя не вспомнить книги замечательного фольклориста Владимира Яковлевича Проппа. Самая известная его работа — «Морфология сказки». Она была написана в 1928 году и посвящена структуре народных сказок. А в «Исторических корнях волшебной сказки» он говорит как раз о связи сюжета волшебной сказки с обрядом инициации. И еще много всего интересного. Например, про Бабу-ягу. Почему у нее костяная нога, почему она живет в избушке на курьих ножках, летает в ступе и погоняет помелом, почему избушку надо непременно поворачивать, а добра молодца кормить, поить, парить в баньке и спать укладывать. Баба-яга, как пишет Пропп, — это страж, который стоит на грани мира живых и мира мертвых, а ее избушка — это своеобразный портал. Развернули избушку — портал открылся. А чтобы пройти в него, надо приобщиться к этому потустороннему миру: отведать его еду, омыться в бане (это древний элемент похоронного обряда, от которого сейчас осталось обмывание покойного) и, наконец, уснуть, то есть умереть, ведь сон и смерть очень похожи и всегда метафорически сопоставляются. А еще Баба-яга — предок рода по женской линии, поэтому ее окружают предметы и элементы, подчеркивающие эту женскость (ступа, помело, курьи ножки у избушки).

 — А когда вы почувствовали интерес к «большой» литературе?

 — В школе. У меня были замечательные учителя — Сергей Александрович Козлов и Анна Николаевна Куприянова. Благодаря им ко мне пришло осознание литературы как «моего» предмета. Благодаря им я стала чувствовать язык вообще и язык поэзии в частности. Благодаря моим преподавателям я в старших классах твердо решила стать филологом.

 — Наверное, увлекались в основном поэзией, как большинство девчонок? Кому из авторов отдавали предпочтение?

 — Да, увлекалась. И сама писала стихи и иногда показывала их Сергею Александровичу, некоторые даже посвящала ему. Я всегда считала, что человек пишущий просто обязан хорошо знать литературу, понимать ее. Предпочтения, конечно, были. Но я и прозу, и поэзию воспринимала, наверное, одинаково. Если говорить о поэтах, сразу полюбила Бориса Пастернака. Буквально с первого стихотворения, которое мне открылось. А открылось мне «Быть знаменитым некрасиво». Написано оно в 1956 году, это поздний период творчества поэта. Написано «прозрачным», очень понятным языком. Ранний Пастернак гораздо сложнее, но эта «ранняя» его сложность не отбила у меня интереса к нему и не помешала полюбить все его творчество. А потом мне открылся Георгий Иванов, один из крупнейших поэтов первой волны русской эмиграции, близкий друг Николая Гумилева и Осипа Мандельштама. Как-то так сложилось, что стихотворения, которые мне случается читать, я делю на «мои» и «не-мои» — резонирующие с моим ощущением мира и языка и не совпадающие с ним. Георгий Иванов — абсолютно «мой». Тоже с первых строчек:

 — Знакомство состоялось, конечно, в школе. Мы читали разные его произведения, но я очень хорошо помню, как глубоко анализировали мы текст стихотворения «Silentium!». Я потом еще долго возвращалась к строчке из него — «мысль изреченная есть ложь», пытаясь осознать смысл этой фразы. Наверное, с того момента я и заинтересовалась Тютчевым. Но глубоко его творчество поняла, когда стала преподавать в университете русскую литературу XIX века. Готовила лекцию о жизни и творчестве Тютчева и именно тогда ощутила весь его космизм. Литературовед Юрий Михайлович Лотман, проанализировавший художественный мир поэта, создал концепцию, согласно которой тютчевское мировосприятие выражается через противопоставления, и самая главная, фундаментальная антитеза — это оппозиция «бытие — небытие». Все другие так или иначе ее интерпретируют: верх — низ, небо — земля, зима — лето, день — ночь, север — юг… То есть тютчевский художественный мир — это мир, который отражает действительность как борьбу космоса и хаоса. И эта борьба никогда не прекращается. И в ней никогда не будет победителя. Потому что Тютчев воспринимает эту борьбу не как борьбу плохого и хорошего, а как соединение двух противоречивых стихий. Благодаря их существованию и поддерживается в мире баланс — одно переходит в другое, и это вечное движение — основа мироздания.

 — Что-то еще помог вам открыть и понять Тютчев?

 — В моей диссертации, посвященной «мотиву невыразимого» в русской романтической поэзии, есть глава о Федоре Ивановиче. «Школьный» «Silentium!» был своего рода знаком, предвестником того, что я к этой теме вернусь. «Мысль изреченная есть ложь» — это как раз про «невыразимость». «Изреченная» мысль ложна не потому, что человек обманывает, а потому, что он не может адекватно выразить то, что думает и чувствует, с помощью слов.

 — Всегда?

 — Для романтиков, думаю, всегда. В одном из параграфов диссертации я анализирую пушкинскую «Осень», написанную в 1830 году, когда для поэта уже завершился романтический период его творчества. Лирический герой этого текста, поразмышляв о временах года, рассказав, какое из них ему ближе всего, переключается на творческий процесс. Он описывает состояние поэта, чувствующего, что пришло вдохновение, и в финале стихотворения возникает метафорический образ — готовящийся появиться текст. Он подобен кораблю, который отправляется в плавание. Вот уже матросы побежали, влезли на мачты, вот уже распущены паруса, вот корабль отчалил. «Плывет. Куда ж нам плыть?..» — такими словами заканчивает Пушкин стихотворение. А дальше — ряды точек. Как будто он не смог сказать то, что хотел. Но на самом деле — это гениальное решение проблемы «невыразимого». В этих точках — бесконечное количество вариантов продолжения текста, а значит  — творческая свобода и неисчерпаемость воображения. Василий Жуковский в 1819 году написал: «И лишь молчание понятно говорит», но это, скорее, молчание от бессилия, от понимания того, что внутреннее не транслируется во внешнее. И в этом он ближе к Тютчеву, чем к Пушкину.

 — Но чувство любви к Родине Тютчеву выразить, наверное, удалось?

 — Мне очень нравится мысль, которую высказал литературовед Юрий Иванович Минералов. Это не совсем о любви к Родине, но, с другой стороны, наверное, все-таки о ней. Тютчев большую часть жизни общался с другими людьми на иностранных языках. Как дворянин он говорил на французском языке, как дипломат, долгое время живший в Германии, — на немецком. А стихи, отмечает Юрий Иванович, Тютчев писал по-русски. Русский язык был для него его поэзией. Страна, давшая ему этот язык, была для него по-настоящему родной. У меня тоже сложилось стойкое ощущение, что поэтическое творчество для Тютчева — это самое важное, самое сокровенное, самое нужное для него; это то, что удерживало его в жизни и оправдывало его существование. Так что даже само написание стихотворений на русском языке можно назвать самым главным и безусловным выражением любви поэта к своей стране.

 — Почему тогда, с другой стороны, Тютчев написал так мало стихотворений?

 — Просто они не все до нас дошли. Почитайте его биографов. Они пишут о том, что поэт, во-первых, был очень рассеянным человеком, а во-вторых, наверное, из скромности, не придавал значения тому, что пишет, считая основным родом своей деятельности дипломатическую службу. Биографы отмечают, что поэт записывал стихи на манжетах, благополучно отстирывавшихся потом в прачечных. Он записывал их на каких-то салфеточках, листочках, попадавшихся ему под руку, и они тоже с легкостью потом терялись. Как-то после заседания Совета Главного управления по делам печати присутствовавший там писатель и редактор «Правительственного вестника» граф Капнист забрал на память листок, на котором Тютчев что-то записал. Это были стихи:

Поэт во время заседания задумался, записал свою мысль в стихах и тут же забыл о ней. Забыл и листочек. Пишут и о том, что Тютчев сжег большое количество своих произведений, приняв их за какие-то ненужные бумаги.

 — Он ведь и публиковать свои произведения не хотел?

 — По крайней мере, первую свою подборку подписал только инициалами «Ф. Т.». Пушкин опубликовал из нее 24 стихотворения в своем «Современнике» в 1836 году, незадолго до гибели, под названием «Стихотворения, присланные из Германии». Но на них не обратили внимания. В 1854 году стихи Тютчева, в том числе и те, что были размещены в журнале Пушкиным, еще раз опубликовал в «Современнике» уже Николай Некрасов, за четыре года до этого написавший статью «Русские второстепенные поэты». «Второстепенные» здесь, конечно, употреблено не в уничижительном значении. Некрасов имел в виду как раз тех поэтов, на которых еще не обратили внимания. «Второстепенные, — писал он, — не по степени достоинства, а по степени известности». И творчеству Тютчева в этой статье давалась очень высокая оценка.

 — С чем вы связываете такое позднее признание Тютчева как поэта?

 — Время первой публикации произведений Федора Ивановича — это закат романтизма в России. Уже формируется новая литературная концепция. Тот же Некрасов стоит во главе так называемой натуральной школы — предтечи русского реализма, из которой выросли потом практически все великие русские писатели второй половины XIX века. Белинский в одной из статей отмечал: романтизм уже не нужен, время требует другой литературы, другого взгляда на мир. А Тютчев по своему мировосприятию, конечно же, был романтиком. В то же время — его творчество высоко ценил Федор Достоевский, а фраза «без Тютчева жить нельзя» принадлежит Льву Толстому. В начале XX века русские символисты, в первую очередь Александр Блок, прочитали тютчевские произведения, скажем так, заново. Сейчас творчество Тютчева и Фета воспринимают в литературоведении как предтечу русского символизма.

 — Увлечение поэзией — вы преподаете не только в университете, но и в Яснополянской школе — получается передать детям, студентам?

 — Знаете, исследователи современного общества давно обратили внимание на то, что молодежь читает и меньше, и не классику, и в основном прозу. Объяснение этому простое. Чтобы воспринимать поэзию, нужно проделывать большую внутреннюю работу. А современный человек настолько расслаблен внешними условиями, что внутренние усилия предпринимать ему уже не хочется. Но тем не менее — есть и среди школьников, и среди студентов те, кто, несмотря ни на что, готов эти усилия прикладывать. Иногда кажется, что читающие дети совсем пропали, и вдруг приходит такой класс, такой студенческий курс, с которым работать одно удовольствие, — знающий, понимающий, чувствующий… И поэтому я не разочаровываюсь. Просто жду тех, кто будет говорить со мной на одном языке.

 — Каких поэтов, имею в виду классику, читает сегодня, пусть не так увлеченно, молодежь?

 — Сложно сказать. Недавно я принимала у студентов экзамен по русской литературе первой половины XIX века, и у меня сложилось впечатление, что у них лежит душа к Михаилу Лермонтову. Наверное, он близок им своим бунтарским внутренним миром, своими противоречиями, своим искренним страданием.

 — У вас нет ощущения, что в век информационных технологий литература вообще, поэзия в частности, становятся мало кому интересными, нужными? Они уже не то, без чего «жить нельзя»?

 — Есть такое ощущение, и я очень по этому поводу печалюсь. Даже страдаю. Сейчас востребованы специалисты в цифровой сфере, гуманитарные направления отодвигаются и даже забываются. А я, чем дальше живу и преподаю литературу, тем сильнее ощущаю и глубже понимаю, что в литературе содержится самое важное. Только в ней есть то, что делает человека человеком. То, что держит нашу жизнь, что помогает сохранить ее. В литературе — вся система нравственных ценностей, которую сейчас зачастую просто игнорируют, все смыслы, которые уже почти потеряны.

 — Увлечение поэзией вернется?

 — Будем надеяться.