Обращение к душе

В рамках цикла «Несистематический курс литературы для всех желающих» писатель и эссеист Владислав Отрошенко выступил в ДК «Ясная Поляна» с лекцией о самом трагическом сюжете в истории русской литературы – гибели Пушкина.

Марина ПАНФИЛОВА
Геннадий ПОЛЯКОВ

Владислав Отрошенко известен не только в России, но и в других странах, его произведения переведены на английский, французский, итальянский, немецкий, китайский, сербский, словацкий, финский и другие языки.
У литератора множество наград, его книга «Гоголиана» заняла 1-е место и получила Золотую медаль на V Берлинском международном конкурсе «Лучшая книга 2014 года». Его произведения вошли в национальную антологию «Современная литература народов России», в Италии Отрошенко присуждена одна из самых престижных литературных премий – Grinzane Cavour.
В разные годы писатель выступал с докладами и лекциями в университете имени Рабле (Пуатье, Франция), в Римском университете Тор Вергата, в госуниверситетах Венеции, Болоньи, Пизы…
– Владислав Олегович, почему неизменным остается интерес к отечественной литературе?
– Наверное, потому, что еще со времен Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского, Тургенева, Толстого, Чехова наша литература старалась уйти как можно дальше от утилитарных моментов. И в этом ее главная отличительная черта! Никто из авторов не стремился писать, чтобы занять время читателя, развлечь его – стать шутом и нянькой. Изначально русские писатели обращались к душе, рассуждая о вопросах жизни и смерти, об общении человека с Богом – о том, что касается каждого, что волнует человечество веками.
«Преступление и наказание», «Война и мир», «Анна Каренина» переведены на многие языки, достаточно приехать в любую точку земного шара, чтобы убедиться в этом. Как десять заповедей уже две тысячи лет универсальны для нас всех, так и русская литература дает ответ на животрепещущие вопросы читателям независимо от места их проживания на земле.
Я не хочу сказать, что русская литература – самая великая, кто-то восхищается французской, кто-то английской. Сам я, учась в университете, был увлечен творчеством южноамериканских авторов. А если взять Томаса Вулфа, Уильяма Фолкнера, Джерома Дэвида Сэлинджера – это великие писатели США…
Но при этом достижения русской литературы признаны во всем мире, и идеи писателей позапрошлого столетия несут в жизнь их лучшие последователи и в наши дни.
– Вы каждый год в сентябре приезжаете в Ясную Поляну на писательские встречи, которые проводятся накануне дня рождения Льва Толстого. И уж если мы заговорили о современных авторах, как вы их охарактеризуете? Ведь сегодня так много того, что называют «семечками» – как на экране, так и в литературе: посмотришь, прочтешь – и тут же забудешь.
– Хорошее сравнение. Действительно, ничего не выписано: ни сюжет, ни персонажи, одна шелуха… Но за те годы, что существует яснополянская писательская премия, мы, участники этих встреч на земле Толстого, открыли множество имен – тех, кто работает в духе золотого века. То есть поднимает вопросы, которые человек может решить лишь наедине с собой и с Творцом. Их не решить за деньги или благодаря служебному положению: опять – обращение к душе.
За последние годы возникла тенденция писать произведения социальной направленности – так работают Сенчин, Прилепин, Шаргунов, Ганеева и еще ряд писателей, создающих вещи злободневные, касающиеся устройства нашего общества.
А если говорить в общем, то современная литература «посерьезнела», период «стеба», который возник в 90-е, миновал – все наигрались, пресытились дешевизной этого стиля. Мой переводчик на итальянский Марио Карамитти – славист, и он даже написал целую книгу, посвященную «эпохе стеба», препарируя и этот период, и жизнь нашей страны в то время.
Были разговоры, что русская литература умерла, но это невозможно, она может умереть, только когда будут сняты все вопросы, волнующие человечество. Сейчас она стала весомой, никто не ставит себе целью «писать, чтобы все ахнули». Российская литература возвращается к своим исконным задачам: писатель пытается осмыслить мир и приглашает читателя стать единомышленником. Когда есть короткая вспышка – жизнь, а до нее тебя не было и после не будет, и что значит это бытие и небытие…
– Сегодня на вашей лекции было много народу, и сколько бы времени ни прошло с того дня на Черной речке, людям разного возраста и социального положения интересен Пушкин…
– Да, меня тоже это порадовало. А еще – что люди не пассивно слушали, а соучаствовали, сопереживали, ощущали то же, что и я, когда писал эссе «Последнее озарение Пушкина», вошедшее в книгу «Гоголиана и другие истории».
Изучая материалы, касающиеся дуэли поэта с Дантесом, я плакал – до сих пор эта трагедия рвет сердце каждому из нас, и недаром писала Цветаева: «Мой Пушкин!» – мы все такие же «собственники».
Шаг за шагом углубляясь в то время, я испытывал противоречивые чувства – невыносимую горечь и, как ни странно, облегчение, что Александр Сергеевич не стал убийцей, его биография не запятнана кровью. Словно некая светлая сила сберегла поэта.
– Многие литературоведы считают, что смерть великого поэта была предрешена свыше…
– Не все можно уместить в лекцию, слишком много перипетий было в жизни «солнца русской поэзии». Но нельзя не обратить внимание на то, что Пушкин словно сам искал гибели и смерти в 1836 году, об этом говорят многие архивные источники: он трижды вступал в конфликтные, дуэльные отношения. Об этом мало известно, но с тем же Владимиром Соллогубом, который был его секундантом, он тоже поссорился – и опять из-за Натальи Николаевны. И Владимир Александрович потом говорил, что если бы Пушкин настоял на их поединке, то он не стал бы стрелять в поэта – только в воздух…
И создается ощущение, что Александра Сергеевича устроил бы любой исход в дуэли с Дантесом, кроме одного – убийства противника.
А вот отношения поэта и императора были не слишком просты, как мы привыкли считать на основании сведений, полученных из школьной программы. Но все происходило не так: правитель не желал гибели Пушкина, о чем говорит тот факт, что состоялась аудиенция, и Александр Сергеевич был принят во дворце, и царь взял с него слово – не драться. А это нонсенс, император не принимал вот так, запросто частных лиц у себя во дворце. Другое дело – встречи на балах или во время прогулки, но, видимо, Николай I всерьез опасался за жизнь Пушкина, и на спасение великого поэта были направлены все действия царствующей особы.
– Вы сегодня рассказали, что в дневнике императрицы Александры, жены Николая I, есть запись: «Ах, бедный Жорж, как он переживает смерть Пушкина!..» То есть весь свет сочувствовал Дантесу…
– Да – человеку примитивному, не жившему богатой духовной жизнью, в отличие от его противника.
Но как бы переживал Пушкин, если бы убил Дантеса? Я старался сдерживать эмоции во время работы, но искупающим моментом является то, что он остался для нас светлым человеком – гением.
Да, на земном, пылком Пушкине было много грехов: он любил женщин, был подвержен разным страстям, мы все знаем его таким – озорным и веселым, шаловливым, как мальчишка. Но в то же время Пушкин как ребенок и реагировал на все – и на радостные события, и на обиду.
И недаром я сегодня процитировал слова Вяземского: «Всякому греху есть прощение, но не всякой низости». Пушкин никогда не опустился бы до низости…
– Владислав Олегович, завтра у вас день рождения, вы сами решили отметить его в Ясной Поляне или тоже воля рока вмешалась?
– Да, судьба поспособствовала: изначально моя лекция была назначена на 26 ноября, но потом выяснилось, что я должен ехать на книжную ярмарку в Любляну, и потому все перенесли, чему я очень рад. И главный подарок, который получил: неповторимая аудитория, полный зал единомышленников. Так что свое 57-летие встречаю в кругу друзей…