Оригинал и его подлинники: к 65-летию Александра Майорова

 — Давайте встретимся в мастерской? Каждый день, с 9 до 18 я на месте…

Почетный гражданин города-героя Тулы, заслуженный художник России, академик Российской академии художеств, автор работ, которые сегодня находятся в музеях, галереях и частных собраниях в трех частях света… И вдруг вот так: с 9 до 18 ходит на работу, как… на работу.

В красках

12 февраля ему исполнится 65. На каждый прожитый год — в среднем почти по полтора десятка живописных полотен.

В особом представлении Александр Майоров не нуждается, и многочисленных регалий перечислять не любит.

— Не дает покоя это ваше «с 9 до 18». А как же стереотип: есть настроение творить — творю, буду не в духе — займусь чем-то другим?

 — С 9 до 18 — это, конечно, фигурально. Но вот что я вам скажу. Для того чтобы приходило то самое вдохновение, о котором так часто пишут и говорят, нужно работать. По крайней мере, в моем случае то, что можно назвать вдохновением, приходит только после двух-трех часов труда, это необходимая составляющая.

Понимаю, что многих мои слова могут возмутить. Мол, как же так: приходит к мольберту, словно на службу, и, прилагая усилия, пишет-пишет… Но я так считаю: если не трудиться, самые лучшие порывы, самые замечательные замыслы так и останутся в голове у автора, не осуществленные. Надо работать.

— Вам чаще нравится то, что вы сделали в порыве, или пересматриваете потом и думаете: нет, что-то не то?

 — Тут нет закономерности. Порой часть работы удается, а остальное к ней потом «подтягивается» ценой серьезных усилий, а бывает, что очень быстро появляется именно то, что хотелось сказать.

Я работаю преимущественно циклами. Конечно, бывает, что одна работа может сказать больше, чем целая серия, но чаще всего мне тесно в рамках одного формата для раскрытия темы. Предварительно делаю зарисовки. И бывает, что такие наброски потом ждут своего часа год и больше, а случается, что идут в работу сразу.

— Часто художники говорят, что равно любят все свои полотна, или, напротив, равно их не любят. Вы сами выделяете что-то из своих работ: вот это мне удалось, это мне дорого?

 — Не буду говорить о точном количестве, но за 45 лет мною написано более 900 работ маслом. Конечно, не может быть равного отношения ко всем этим вещам. И, конечно, случается, что со временем пересматриваешь что-то, даешь другую оценку… Но, наверное, на сегодня могу выделить работ 50, может быть, чуть больше, где бы я ничего не поправил.

— А какая судьба у тех работ которые попали в резонанс, они остаются с вами?

 — Нет, конечно. Сегодня мои картины находятся в 16 странах мира. Больше всего, к счастью, на Родине, но так сложилось, что значительная доля работ есть и за рубежом. Причем не только в частных коллекциях, но и в собраниях зарубежных музеев, что, безусловно, честь для меня. Но еще важнее и дороже, что мои картины есть в отечественных музеях.

Контрасты и перспектива

— Бывает такое, что про какую-нибудь работу вы говорите: «Не продается»?

 — Бывает. И не раз такое бывало. Я вообще пишу для себя, может быть, поэтому мои работы и бывают так востребованы другими, что я пишу их для себя. И люди, даже если не понимают этого, то, по крайней мере, чувствуют искренность.

Но есть вещи, которые я не продаю. Не потому, что они лучше в техническом смысле. Просто они очень личные, настолько привязанные ко мне самому или моим близким и истории моей семьи, что я не имею никакого права и не вижу возможности их продавать. Хотя бывают очень заманчивые предложения.

— В вашем собственном домашнем интерьере есть ваши картины? Или четко делите: это — дом, а это — мастерская, и в каждом из этих миров своя жизнь?

 — 12 работ, которые относятся к тем самым — личным, живут там, где живу я.

— То есть, они не только не продаются, но и не выставляются?

 — Знаете, пути Господни неисповедимы. Печальное слово, конечно, «ретроспекция» — применительно к себе. Но, если возникнет потребность в такой выставке… Мне уже несколько раз предлагалось подобное — сделать большую выставку, где будут собраны работы разных периодов, начиная с ранних. Вот на такой выставке эти работы, конечно, должны быть показаны.

— А как далеко уходит ретроспектива?

 — Началось все в конце семидесятых, активно — с восьмидесятых. Это в отношении работы. А если про выставочную деятельность, то до перестроечного периода мои работы очень мало показывали. Причем чаще было так: профессиональные выставкомы их брали, а потом приходили идеологические работники, которые запрещали картины к показу, поскольку они не вписывались в контекст соцреализма и идейно никак не могли быть рядом с искусством, славящим коммунистическую систему.

Ну, представьте сами: у них — комсомольская стройка, а у меня — юродивый с колоколами или старый еврейский скрипач. Но, тем не менее, настало время, когда эти работы оказались востребованными.

— А если говорить про идеологию и убеждения, ваш собственный внутренний подход со временем менялся, или творческий вектор все тот же?

 — Нет, я идейно не изменился. И очень рад, что сегодня могу говорить то, что хочу. Я, действительно, говорю о своих любимых временах, героях… Очень люблю русский Серебряный век — начало века ХХ. Поэзия и изобразительное искусство того периода всегда мне были особенно близки. И в известном смысле, оставаясь художником современным, я нахожу истоки именно в том периоде. Что же до идеологии — она у меня одна: оставаться порядочным человеком.

Да, работы на начальном этапе не выставлялись. Но уже в конце семидесятых меня заметили. Старшие, умудренные советским опытом коллеги пытались настроить на то, чтобы я изменил темы своих работ, поскольку технические характеристики их сомнения не вызывали, а вот тематика была непроходная в тот период… Но я сохранил свое направление, а после перестройки «открылись шлюзы» и стало можно все это показывать.

— А вы когда-нибудь думали, что было бы, если бы «шлюзы» не открылись?

 — Думал. И, скорее всего, мы бы в этом случае сейчас с вами не разговаривали. Меня бы просто не было — или физически, или как художника, уж точно. Потому, что можно писать «в стол», но до поры до времени. Художнику необходимо выставляться, как актеру выходить на сцену.

— Как относитесь к сентенции о том, что художник должен быть голодным? Что творцу нужно страдать и пробиваться, а когда ты востребован и успешен — это уже совсем иное искусство?

 — Я вам просто отвечу: не знаю ни одного художника — действительно художника — который не хотел бы быть востребованным и понятым своим современником.

Полная картина

— У вас живопись довольно тесно связана с литературными источниками…

 — В большей степени — графика. А в целом, литература — один из важных источников моей подпитки. Я не пишу картины-иллюстрации. Но литература дает мощный импульс.

— Современная литература, в том числе?

 — Не так давно ушел, к сожалению, замечательный русский поэт Александр Еременко. Я имел честь быть его другом на протяжении сорока с лишним лет. Его поэзия очень меня стимулировала. Помогала мне жить, а значит, и работать.

Так и другая хорошая литература, в том числе современная, мне помогает. Люблю, как пишет Павел Басинский, и рад, что он написал предисловие к альбому моей графики. Могу сказать, что так же мне близко творчество людей, предшествующего поколения: среди них и барды, и поэты, и прозаики. В основном, это те, кого принято называть шестидесятниками.

— Чего в вашей мастерской никогда не окажется?

 — Тут надо подумать. Бывают какие-то внутренние компромиссы, появляется что-то для удобства, потом привыкаешь… Здесь принципиально никогда не было и, вероятно, не будет компьютера. И абсолютно точно никогда не окажется предметов, которые я посчитаю вещами дурного вкуса.

Кроме мебели, изготовленной по собственным чертежам, картин — завершенных и тех, над которыми еще работаю, собственных инсталляций, фотографий близких и друзей, здесь есть некоторое количество подарков. Но у меня в мастерской не бывает случайных людей, а значит, и подарков формальных не бывает. Почти все, на что здесь может упасть взгляд, это дорогие мне воспоминания. Думаю, для любого человека, когда он начинает жить осознанно, жизнь становится перелистыванием дневника воспоминаний, в котором с каждым днем больше страниц.

— Задумывая новый цикл работ, вы чаще хотите сохранить навсегда что-то из дневника памяти, что греет вас и подпитывает, или на холст в первую очередь ложится то, что вас беспокоит?

 — Я могу и стараюсь говорить живописным языком на темы, перекликающиеся с современной реальностью. Потому картинам может передаваться и радость, и тревога, и восторг, и глубокая горечь.

— О чем вы никогда не говорили и не станете говорить языком живописи?

 — Для меня есть две «запретные» темы: насилие — ни в каком виде не хочу его изображать; и порнография. Искусство должно очищать души.

— У вас есть автопортреты?

 — Есть. Первый создан в 1978 году, а несколько лет назад написал еще один. Немного. Впрочем, нет, их много. По сути, каждая моя работа –автопортрет. Я не пишу вещи, которые для меня не обязательны. Только то, что по-настоящему дорого, чем живу внутри себя.

Неоконченный портрет

— Каких ваших работ пока еще не видел зритель? Что создается теперь?

 — Недавно я закончил цикл «Возвращение персонажей», еще не выставлял эти работы. Сейчас работаю над циклом, который предположительно, будет включать полтора десятка картин. Восемь из них уже готовы. Это цикл, тесно связанный со стилем модерн или ар-нуво. Эти работы — о моем ощущении времени, когда этот стиль господствовал.

Глубоко убежден в том, что это время было несправедливо оборвано: Первая мировая война, революция… Дальше этот стиль был заклеймен в нашей стране как буржуазный, и ни о каком продолжении речи быть не могло. И у меня есть ощущение, что он остался каким-то недосказанным. Это стимулирует к тому, чтобы писать на эту тему. Тем более что из всех стилей ар-нуво — самый любимый мною — и в архитектуре, и в изобразительном искусстве.

— Раз уж заговорили о видах искусства: живопись, графика… В чем вы еще себя пробовали?

 — Периодически у меня возникают объекты-инсталляции. Есть идеи, которые лучше воплотить трехмерно. А, поскольку я скульптором не являюсь, то наиболее приемлемой для меня формой остается инсталляция.

Впрочем, у меня часто и живопись за счет многослойных фактур тяготеет к рельефу.

— Проба себя в киноискусстве — тоже от тяги к трехмерному изображению?

 — Это очень давняя история. Про мое участие в качестве художника-постановщика в фильме «День ангела» режиссера Сергея Сельянова могу сказать, что этот опыт тоже был мне необходим, кое-что он мне дал полезное. И я оказался полезен: внес вклад в фильм, получивший потом целый ряд престижных премий.

— А почему не продолжили в этом направлении?

 — Стечение обстоятельств. «День ангела» был вышел на «Ленфильме» в 1988 году, и с тех пор мне предлагали несколько раз поучаствовать в других проектах в качестве художника-постановщика. Но я не увидел интересных для себя тем. В то время начало разворачиваться в кино то, что позже будут называть «чернухой». Это точно не мое. Думаю, что правильно поступил, что не воспользовался теми предложениями.

— А было что-то, о чем сожалеете, что в этом себя не попробовали?

 — Наверное, о скульптуре. Порой делаю живописное изображение и невольно думаю, а как бы хорошо могло быть, если перевести его в трехмерный формат… Но я отдаю себе отчет, что время неумолимо. Использовать его надо наиболее продуктивно. А с полной отдачей я его могу использовать в живописи и графике. Уже есть наработки. Наверное, речь будет идти пока о двух живописных циклах и графическом, но это будет цветная графика.

— Когда вы обращаетесь к графике? Это — другое настроение или другие темы?

 — Тематика у меня, в общем-то, сквозная, переходящая из графики в живопись и наоборот. Но обстоятельства разные. Например, был период пандемии, и какое-то время я даже не ходил в мастерскую, ввиду жесткого карантина. И за 4 месяца сделал 102 рисунка гелиевой ручкой. 5 циклов: «Капризы декаданса», «В память о Серебряном веке», «По мотивам Окуджавы», «К строфам Бродского», «Символы и персонажи».

Пронзительные поэты, непростые времена… Моему поколению досталось тоже достаточно непростое, переломное время. И без поддержки старших товарищей, наставников сложно было не потеряться, найти себя, сохранить главное. Прежде всего вспоминаю одного из крупнейших отечественных художественных критиков, доктора искусствоведения Никиту Васильевича Воронова — человека, очень многое сделавшего для того, чтобы я стал тем, кем являюсь сегодня.

— А кто однажды назовет наставником вас?

 — Почти два десятка лет я делился знаниями со студентами тульского педагогического университета. Многие из них сегодня плодотворно трудятся на ниве Культуры. Именно так — Культуры с заглавной буквы.

Было достаточно много встреч с учениками детской художественной школы имени В. Д. Поленова. Вообще тульская земля рождает немало талантов. Их необходимо поддерживать. И сегодня многое для развития детского и юношеского творчества в Тульской области делается по инициативе губернатора Алексея Геннадьевича Дюмина, в том числе мастер-классы для Центра одаренных детей. Проводя эти мастер-классы, я с радостью увидел, что есть действительно крепкий потенциал. В будущем этот потенциал может реализоваться в искусстве. Хочется, чтобы искусство продолжалось. Чтобы оно и вправду было вечно.