Заречье: картинки из прошлого

Сегодня от прежнего За­речья не осталось и следа. Тут и там потянулись к небу много­этажки, и район уже не отличить от других в нашем ли городе, в другом ли. Где они, прежние Курковая, Штыковая! А лет восемьдесят назад...

Марина ПАНФИЛОВА

Здесь, в бывшей Оружей­ной слободе, странно пере­мешались городское и дере­венское и стояли дома с дву­мя входами – парадным и чер­ным, а по окраинам громоз­дились пятистенки. Точно та­кие же «деревенские» дома, с одним крыльцом, сплошь стоят по Чулкову – там, где еще жив частный сектор.
Но оди­наковое примиряет – в Заречье же кипели страсти: городские презрительно косились на старожилов, а те, в свою очередь, изо всех сил тяну­лись и приобретали калоши, и фикусы, и клеенчатые ков­ры для красоты жизни, и, не­доумевая, глазели, как к каж­дому празднику городские хозяйки моют фасады своих домишек. Нам все уши про­жужжали выражением «чисто­та, как в Голландии». Да какая там Голландия, когда любой зареченский до­мик так сиял в те годы, что и не снилось тем сыроварам: промытые герани на подокон­никах, там же – растопырив­шиеся от собственной накрах­маленной синевы занавески, салфетки с вышивкой по ко­модам и лакированные венс­кие стулья. Господи, кто сей­час вспомнит про... вен­ские стулья... покупавшиеся на зареченском Хопре!
Да, а какие были названия! Хопер, Куруловка, Собачий Сад. Ну, Куруловка – это по­нятно: деревня, где раньше жгли – курили уголь, сегодня совершенно слившаяся с Ту­лой. А Хопер – рынок, где можно было купить решительно все: и продукты, и «живой товар» – голубей, поросят.
А Собачий Сад – ну почему так прозвали этот пустырь? Никто там с собаками не гулял: это бы и в голову не пришло, злые зареченские кобели си­дели по дворам на цепи и утробно выли по ночам, оплаки­вая волю. Днем эти псы лаяли и хрипели, когда проходил по улицам Питембург – мужик, по­лучивший свою кличку за по­стоянную присказку с аплом­бом: «Мы – из Питембурга...» И когда он с песней «Ревела буря, дождь шумел» на нетвер­дых ногах направлялся к дому, кобели просто зверели от ненависти.
Беседки в зареченских садах: кусты сирени, жасми­на, цветущие яблони, чья-то весна и молодость. Сколько их было сломано, когда в 30-е годы ХХ века в доброт­ные зареченские дома – камен­ный низ, деревянный верх, – превращенные в коммуналки, заселялся рабочий люд, и сады превращались в огороды с ба­нальными огурцами и капус­той.
Место жительства опре­деляло прозвище, и Лушка-низовая у Маньки-верховой (со­ответственно этажам) «спортила всю рассаду: как есть – колдуняка, ночью бабы видели, как она по грядкам ходила, а наут­ро глядь – а все собачьими ла­пами примято»! И был свой уклад, свои порядки, и надо было им соответствовать и «по­мнить себя».
А где-то там гремел трам­ваями город – за знаменитым зареченским мостом била клю­чом иная жизнь, и вместо гар­моник гремел джаз, и висели объявления: «Танцы! Соло на бандаже!»
Но в эту новую не­понятную жизнь рвались не­многие, большей частью такие, как Лебедки: это имя все скопом носили сестры из подвально­го этажа, что жили в доме на углу. Их было шестеро, одна другой младше, и все они по много раз выскакивали замуж, рожали детей – только девчонок, – раз­водились, и подрастали все новые поколения Лебедок.
От местных ухажеров красавицы отмахива­лись и, надевая по очереди одну на всех невесть как к ним попавшую меховую доху, убегали по мосту навстречу настоящей жизни. Был НЭП, еще не забылись буржуазные уве­селения, устраивались маска­рады, где Лебедки претендо­вали на звание королев бала.
Жизнь менялась, и меня­лись люди, и вчерашние праздно слоняющиеся поступали работать на за­воды. Все Заречье жило по гудку, пробуждалось, и через знаменитый мост тек нескон­чаемый утренний поток: кепки, платочки, рабочие жилистые руки, надежда в глазах.
А потом грянула война, и Заречье стало пустеть: кто на фронт, кто в эвакуацию с заво­дом. Тогда не гoвoрили «машзавод» или «оружейный», были «новый» и «старый», которые перевезли за Урал, и зареченские подростки, под­ставив ящик под ноги, чтоб до­тянуться, вставали к станкам.
Но война, как всякая мерт­вая полоса, закончилась, и жизнь взяла свое: в город из деревень хлынула молодежь, гремели свадьбы, в заводских клубах горели огни каждый вечер, а в гости тульские леди ходили в трофейных немецких ночных сорочках, наивно при­нимая их за вечерние платья.
Лебедки, неистребимые, как сорная трава, тоже вернулись с трофеями: Лялечка привезла аккордеон, Лелечка – мужа.
Теперь молодежь уходила на гулянье в город: каждую весну по улице Коммунаров (сегодняшний проспект Ленина) начиналось дефиле вверх и вниз: по двое, по трое парни и девушки не спеша прогулива­лись после рабочего дня. И все девчонки любова­лись на красавицу Нелю, кото­рая дружила с начинающей актрисой Женей Пчелкиной, и, когда случалось поравняться с ними, тихонько шептали друг дружке: «Смотри, смотри, вот они!»
А старшее поколе­ние Заречья поддерживало свой уклад, по улицам благо­ухали керосиновые лавки, по-прежнему магазинчик на Октябрьской – бывшей Миллионной – называли «магазином Крыленко». Впро­чем, спросите и сегодня у зареченских старожилов, где он находится, и вам покажут тот, над которым красуется надпись «Туласантехника».
Жизнь потихоньку менялась, и, хоть в кинотеатре «Спартак» каждый вечер перед сеансом играл вполне интеллигентный оркестрик, где, как полагается, были и пианино, и контрабас, и седой красавец дирижер, влюбленный в пианистку, сло­бодской дух продолжал витать в Заречье – каждый вечер бабы выходили «за калитку»: пощелкать семечки и новости.
Взмывала вверх белоснежная стая дядь Васи-голубятника, а все проходящие по улицам здоровались с сидящими у домов. Клички не забывались и переходили по наследству, и, когда из трубы одного из домишек начинал валить особо густой дым, народ замечал: «Должно, Торгсин коксом то­пит». Убогая Надька, странноватая, но безобидная, бегала по улицам с криком: «Бабы, дайте рупь до завтрева!», и, хоть ник­то ей ничего в деньгах не да­вал, она выкрикивала свою просьбу годами. Правда, ее угоща­ли чем могли.
Этот привычный уклад, ког­да накормить голодного было само собой разумеющимся, а лучший кусок приберегался на случай «а вдруг кто зайдет не­нароком», был навеки прописан в Заречье. И если забредал в дом непутевый Гришка-Кольгай (прозвище заменило фамилию), его привечали. Этот Гришка в войну оказался дезертиром, где-то прятался, да так потом и жил по чужим углам без про­писки, прячась. Ходил он в макинтоше, в са­погах и за спиной носил то­чило – для заработка. А по­скольку он до самых глаз за­рос бородою, то детей им пугали как Карабасом-Барабасом. Но он был добрый, вечно мастерил что-нибудь для ребят и расписывал свои изделия, макая палец в крас­ку: искать кисть у него тер­пения не хватало.
Постепенно в Заречье приходила цивилизация, и в начале шестидесятых по Лу­начарского с гулом пошел троллейбус, засновали пер­вые мотороллеры, и, когда молодежь поступала в инсти­туты и техникумы, это пере­стало быть необычным явле­нием. Тогда же вошло в жизнь новое слово «трек», и все Заречье следило за выс­туплениями своей землячки Валентины Савиной, что жила в доме по Луначарской, 18. Ее ро­дители, тетя Аня и ­Сергей Назарыч, переживали каждый чемпионат с валерьянкой в руках, опасаясь очередной травмы, а зареченские бо­лельщики гордились своей чемпионкой, как СССР – кос­монавтами. Но ведь космонав­ты – далеко, а тут, по нашим улицам, ходила улыбчивая Валя с кудрявой челкой – по­бедительница мировых чем­пионатов.
Теперь ее дом снесли, да и прочие ветшают. Серые девятиэтажки пришли на смену резным деревян­ным домикам, лишь один-два из них затерялись среди этих монстров, почему-то не попав под снос. Так и стоят они, порой подпертые с фасада бревном для устойчивости, напоминая о прежнем, дав­нем Заречье...