Были юными и влюбленными

Две женщины перебирают фотографии, вспоминают семейные предания, истории, что передаются из поколения в поколение. И вдруг одна, перевернув очередную страницу серого плотного картона в старинном альбоме, просит:
- Мам, расскажи про бабку Анну. Что фотографии? Бумага! А ведь я ни деда, ни бабку не знаю. Какими были, как жили, откуда они вышли?..
- Мама моя родом с Украины, рано осиротела, поэтому про родителей многого не знала, не помнила: она младшей в семье была. Ее мать красавицей считалась замечательной - люди на улице оглядывались, а выдали замуж рано и против воли, да еще за немого. Он был очень добрый, любил жену без памяти, я, когда читала Тургенева, то сразу деда и представляла: его судьба тоже трагической была. Не выдержал людских насмешек, что красавица живет при увечном муже, и что-то сотворил с собой. А вдова с четырьмя детьми пришла в наши донские края, мама потом все говорила, что «в казаках выросла». Жили в лачужке, старшие, Роман, Пимен и Пелагея, на лавках спали, а Анютка, младшая, с мамой на печке. Ей семь лет было, когда мать умерла - тихо, во сне. Рассказывала: «Я обнимаю ее, прижимаюсь и не пойму, почему печка теплая, а мама - холодная». Потом детей по семьям разобрали - кого в подмастерья, кого в батраки. Маму приютила какая-то женщина, велела за скотиной смотреть. И она пасла телят. Раз ребята побежали купаться, и Анюта с ними - ребенок ведь, хочется... Пока купалась, телята в рожь забрели. Хозяйка увидела, побежала к ставку, вытащила за волосенки «работницу» да вожжами - по мокрому тельцу... Кровь так и расплывалась...
- Мам, ну не надо, не плачь... Расскажи лучше, как бабка за дедом замужем оказалась?
- Как? Обыкновенно: увиделись, слюбились. Ей шестнадцать было, расцвела - мужики млели! Вот, посмотри снимок: правда, на актрису Аллу Тарасову похожа? Только Тарасову все парикмахеры и, как вы сейчас говорите, визажисты обслуживали, а она - умылась, причесалась да и пошла коров доить - и весь макияж тебе. Ну, а деду уж под тридцать тогда было - унтер-офицер царской армии Иван Леонтьич Воронцов. Разве можно было устоять?
- Нет, конечно. Но я не об этом... Ведь Воронцовы зажиточные были, первейшие богачи в своем краю, а она батрачка: как деду позволила его семья жениться на бедной девушке?
- Ты меня все про родословную пытала: не родня ли тем графам, что из южных краев? Не знаю, у нас поиском корней никто не занимался и связи с той фамилией не искал. В нашем роду всегда было иное благородство - достоинство. Ты что думаешь, вольный казак - это тот, кто творит, что в голову взбредет? Вольный тот, в ком достоинство не изломано. И потому деду твоему жениться по любви позволили без разговоров, а богатства и так хватало: угодья, мельница, мануфактурный магазин, дома какие! Все братья отдельно жили, и на базу - ты хоть понимаешь, что это означает? - и птиц, и скотины всякой достаточно. Лошади и под плуг, и под седло, и ломовые, и скаковые. И ведь никто в семье не барствовал, умением трудиться гордились. Дядюшка Федор, как мы его звали, к примеру, поедет в Москву за товаром для магазина и сам же тюки мануфактуры таскает - быстрее приказчиков. И по хозяйству все работали так, что искры летели - и зятья, и невестки, крепкие семьи только и могли выстоять. Не зря их кулаками называли: кулак - это когда все пальцы сжаты, так что и зернышка не просыплется.
- Я знаю, что вас, детей Анны Филипповны и Ивана Леонтьича, было шестеро, два брата и четыре сестры, ты - младшая. А ведь, наверное, кто-то и умирал в детстве?
- Да, всего у мамы девять ребятишек народилось, трое еще в младенчестве скончались. А в самом начале семейной жизни у них конфуз случился: дед твой загулял. От молодой жены. Его полк стоял в каком-то хуторе неподалеку от нашего, и прослышала мама, что крутится там вокруг него сестра соседки Переперчихи, у которой он на постое стоит. Пошла на тот хутор, нашла квартиру, влезла под кровать: тогда ведь в наших краях замков не было. Пришел муж с полюбовницей - да на постель. А мама вылезла, глянула, как они целуются, - да и в обморок...
Зато, как дети пошли, он жилы из себя вытягивал, работал, чтобы им хорошую жизнь обеспечить. И обеспечил бы, выучил всех, если б не семнадцатый год: землю отняли, со двора все сволокли. Помню, у нас парадный самовар был серебряный, ведерный, из него по праздникам чай пили, на боках вся династия Романовых выгравирована, так его первым делом уволокли те, кому он раньше приглянулся. Еще иконы помню: Спаситель - в серебряном окладе, Божья Мать с Младенцем - в золотом, большие, старинные. Что у нас в доме творилось, как их со стен снимать начали! Ведь деда твоего прадед ими благословлял!.. Скотину со двора - долой, все закрома повымели: и пшеницу, и рожь, и ячмень. У нас такие бочки огромные стояли в риге, в которых зерно хранилось, сбоку даже дверки были, чтобы заходить и выметать там, - уволокли и бочки. Потом бросили за конюшней, они зиму пролежали - дождь, снег, а к другой зиме и клепки в них разлетелись. Я в школу мимо ходила, видела - наше добро гниет. А отнятых у кулаков коров - хорошего заводу! - поставили в общий сарай: потолка нет, соломенная крыша, в нее все тепло улетает, стоку нет, все намерзло - страшно смотреть. Хозяйки все плакали, зная, как их скотина мается, а коровы, привыкшие к хорошему уходу, какие доиться перестали, а то и вовсе пали. А последнюю буренку у деда твоего свел со двора зять - первый голодранец на деревне, за которого тот еще раньше вторую дочь, Марию, выдал, - тоже по большой любви. Первая, Пелагея, за кузнеца вышла, а эта - за Петьку-батрака, который потом в колхозе парторгом стал. Когда этот парторг у тестя корову увел, Маша повеситься хотела - от стыда перед родителями, да отец с мамой уговорили ее, утешили. Но благодаря этому зятю и в Сибирь не загремели, в родном краю остались, так что и благодарны ему были.
Тогда ведь ужас что творилось... Церковь рушили - народ замертво падал, конца света все ждали: страшнее этого уже ничего представить не могли. Амбары да сундуки потрошили - опять люди плакали, и не только за свое - других жалели. К нам раз пришли последнее забирать, просо еще оставалось, а папина сестра Дуня, слепорожденная, что всю жизнь в семье у любимого брата проживала (вот она в атласной юбке возле мамы сидит на снимке), нас нянчила, подползла на коленях и молит: «Пожалейте, оставьте хоть чуть...». Ее как шибанули в сторону; бабы, стоявшие вокруг забора, заплакали: старую да убогую обидели! И отцу тогда уж годков-то было достаточно: он все говорил, что Ленину ровесник, значит, когда раскулачивание началось, ему хорошо за пятьдесят было. Он только глаза закрывал, чтоб не видеть, как его скакуны, которых он только в бричку запрягал, чтобы с мамой к обедне да в гости ездить, в колхозе под плугом ходят... Но колхозный «плуг» и ему пришлось потаскать...
- Он работал в колхозе?
- И он, и мама, причем на самой тяжелой работе. Ты, что такое грохот, представляешь? Нет, не звук. Это трехведерный чан с сетчатым дном, сквозь него зерно просеивают - от сорняков, от земли. Вот отец этот грохот крутил целыми днями, у него потом что-то с легкими было: от пыли забились дыхательные пути. А отказаться от работы нельзя: «Отлыниваешь, кулацкая рожа!..»
Вот и вкалывали. На трудодень - триста граммов зерна, а работали они не постоянно, их, как кулацкий элемент, только на летние месяцы привлекали, сколько там можно было получить? Ели картошку со своего огорода, редьку, свеклу - постились круглый год. Как вспоминаю детство, так припоминается чувство голода. Раз отец пыжи делал из камыша, а я вбежала с улицы, обрадовалась, думала - лепешки, схватила - да в рот! Потом плевалась, а мама плакала, нет страшней горя, когда твой ребенок голодает. Один раз зимой я заболела, все яблок просила, а где их взять? Мама пешком за десять верст в немецкую слободу ходила, у нас там и немцы жили, просила, потом принесла за пазухой, чтоб не померзли, а сама в снегу вся, заледеневшая - как она ночью по степи шла?
- Дед строгий был? Никогда вас не порол?
- Да что ты говоришь-то? Он и собаку сроду не пнул, а уж ребенка ударить... Тот, кто себя человеком чувствует, другого до скотины не унизит... А когда война началась, отец уж совсем старичок был. На фронт оба его сына ушли, трое зятьев, мы дрожали, как почтальона видели: а вдруг похоронка? Отец все просил маму: «Анна, ты, если беда какая, меня подготовь, постепенно говори, а то боюсь: сердце не выдержит...» Она и щадила его, как ребенка, сын погиб, потом зять партийный, обоих Петрами звали. По обоим плакала одинаково, от каждого - вот совпадение! - по двое внуков: две Зойки, два Володьки сиротами остались. Отец умер уже после войны, я тогда в город переехала: брат Василий в Щекине после войны остался, женился, мы с сестрой Груней к нему приехали. Сестра из Тамани сюда переместилась, так ее судьба занесла, а мой паспорт мама у кого-то в сельсовете выкупила за два десятка яиц да напутствовала меня: «Беги, а то и тебя рабой сделают!» Вот они, Аграфена с Марией, видишь, какие модницы тридцатых годов? Косы отрезаны, носочки белые из-под «коротких» юбок - мама, как этот снимок увидела, перекрестилась. Вот я с муфтой в руках - это уже в Туле, замуж за твоего отца собираюсь. А мама доживала там, в наших воронежских краях, у Маши, тихо, как свечка, догорала!.. Ты чего это?
- Как, по-твоему, была она счастлива? Ведь такая трудная судьба?
- Не плачь, была, конечно, была. Она всю жизнь с любимым мужем прожила, он ее даже дурой ни разу не назвал, уважал. И дети у них были хорошие, хоть нам учиться не позволяли, но никто по кривой дорожке не пошел, все в люди вышли. О внуках уж не говорю: все в институтах, техникумах, о чем так отец мечтал. И вот ведь смех-то: сын погибшего Петьки-партийца всю жизнь парторгом на заводе проработал - династия!
Мария РОДИОНОВА