На внешней стороне кольца

Для жителей подмосковных губерний период между оставлением Москвы русскими войсками и окончательным исходом из нее армии Наполеона, начавшимся к вечеру 6 (18) октября, был самым тревожным за всю Отечественную войну 1812 года.
«Слышно было, что армия наша перешла на калужскую дорогу», – записал в дневнике князь Дмитрий Волконский, боевой соратник Суворова и Кутузова по предыдущим войнам. В первые месяцы французского вторжения Дмитрий Михайлович находился в отставке по болезни, но в конце 1812 года вернулся на военную службу. Он побывал в Москве проездом, направляясь в Ясную Поляну из Филей, где рассчитывал получить назначение в армию, и узнал, что Москва будет оставлена.
«Дорогою всюду встречал я раненых и мародеров, во всем видно расстройство армии нашей, – с горечью писал он. – Проехал я Серпухов, из него гошпитали все выбираются в Орел, а вагенбурги за армиею идут». В Туле князь видел, что из города «многие уезжают, чем народ недоволен», а при подъезде к Ясной встретил «пьяного ундер-офицера, которой доказал мне грубостию, сколь народ готов уже к волнению, полагая, что все уходят от неприятеля».
В отличие от князя ученый-энциклопедист Андрей Болотов далеко от своего Дворянинова не уезжал – шел ему тогда уже восьмой десяток. Да и обстановка в его сельском захолустье была достаточно спокойной. Весь август, писал он в «Домашнем историческом журнале 1812 года», прошел «в прежнем мире и тишине и благополучии, хотя не далее как за 100 верст от нас лилась реками кровь человеческая и бесчисленное множество людей погибало от изверга и злодея». Но в день вступления французов в Москву распространились слухи, что враг уже в 15 верстах, «ранен Багратион, убит Кутайсов, сам Кутузов якобы легко ранен», что «из Калуги бегут и выезжают», тульская дорога «покрыта войсками», ушедшими и обозами: «Словом, не только время, но каждый день был весьма критический и, может быть, решительный». Вечером показалось «зарево пожарное в стороне к Москве, и мы ездили к ветряной мельнице оное смотреть и жалели о несчастных, чьи были те селения, которые горели».
Самым удручающим было отсутствие достоверной информации, отмечает Болотов. Ее заменяли быстро разносившиеся слухи. Опасаясь прихода неприятеля «в самые сии места», Андрей Тимофеевич начал упаковывать самое дорогое, что у него было, – книги. Но тут приехали зять с дочерью, и начались «жалкие сцены провожания зятя на службу в Тульское ополчение». Посылалось оно «для прикрытия губернии со стороны Тарусы, либо для преграждения пути французской колонны». Болотов, однако, сомневался в эффективности этих мер: «Что могут какие-нибудь 1200 человек или хотя бы весь полк мужиков, не имеющих при себе ни пушек, ни ружей?»
Оказалось, ополчение способно на многое, в том числе – на преодоление сумятицы, вызванной распоряжением военного министра об эвакуации, которое впоследствии было отменено Кутузовым. Приехавший к Болотову давний знакомый рассказал «многое множество», в частности и о том, что «в Туле князь Щербатов открыл за полицмейстером плутни: отпускал куда-то ружья… и нажил многие тысячи, и его откинул, и сам отправляет теперь полицмейстерскую должность, и очень проворный… что он конный свой полк уже сформировал и вокруг Тулы имеет свои разъезды; что хотят в их полк прислать 500 ружей для первой шеренги; что у них 3000 волов пасется по лугам для армии; что наша армия умышленно избегает сражения, дабы не изнурять людей и изнурить неприятеля, со всех сторон окруженного».
А позже пошли и вовсе успокоительные новости. Рассказывали о том, «какие славные поступки оказывает князь Щербатов и какая трогательная церемония была при выходе тульского ополчения из Тулы, и как все построено было на лугу оное, и архиерей сам кадил все войско и, отслужа молебен с коленопреклонением, кропил все войско святой водой». Говорили еще, что «комитет тульский, управляющийся сам собою, затевает сформировать еще один полк из 500 остающихся ратников, 500 семинаристов, из 500 и более купцов и мещан, чтоб полк сей был в Туле для защиты оной и что будет формировать его Доброклонский. Как много нахватано мародеров и как жестоко их князь наказывает и через то поуменьшил оных и теперь затихло», что из Тулы «все бумаги вывезены и суды (присутственные места) закрыты, кроме губернского правления, казначейства и почтамта; что учреждена летучая почта с армией казаков, передающих друг другу письма через 5 верст, князем Щербатовым; что сей будет служить в армии со своим полком. И все его не могут расхвалить за поступки; что хотят еще собрать лошадей с дворянства; что оружейников посылать в Сибирь отменил сам Кутузов; что все господа выслали своих жен из Тулы и остались одни; что у купцов все укладено на возах и они платят ямщикам страшные суммы за то, чтоб лошади для них были готовы; что в Туле производится опять торговля хлебом и прочая и что многие уехавшие возвращаются обратно».
Помимо основного ополчения более чем в 14 тысяч ратников, ушедшего в начале сентября для боевых действий вместе с армией, Тульская губерния выставила дополнительно «охранное» пешее и конное ополчение численностью около 3 тысяч человек. Ополченцам дел хватало. Они разгромили множество разбойничьих шаек, спасая население от грабежа, перекрыли путь через Оку мелким отрядам неприятеля и сами ходили в лихие набеги на французов. Об одном из них докладывал Кутузову «командующий генерал тульской военной силы Богданов»: «Поручик Игнатьев… доносит в своем рапорте, что… узнав от жителей, что неприятельский отряд, в числе 60 человек переправясь через реку Пахру, забирает имеющуюся на оной муку, ударил на стоящий впереди пикет, обратил оный в бегство и потом и весь их отряд, у мельницы бывший, прогнал. Причем неприятель оставил на месте убитых три человека и многие из них ранены, но и сам поручик Игнатьев в сем деле ранен штыком, нижних же чинов ни убитых, ни раненых не было… На сем он, Игнатьев, изнемогши от полученной раны, команду сдал поручику Асееву, который от Игнатьева по сю сторону реки Пахры, неприятель не показывался и жители в селениях покойны».
Сколько таких Игнатьевых было на внешней стороне кольца, замкнутого вокруг захваченной врагом Москвы ополченцами Тульской, Калужской, Рязанской, Тверской, Ярославской и Владимирской губерний! Эта блокадная цепь лишала противника возможности маневра, не позволяла его фуражирам добывать припасы. Находившийся при Наполеоне Арман де Коленкур свидетельствовал: «Местных жителей не было видно, пленных не удавалось взять, шпионов мы не имели, мы были подобны кораблю без компаса, затерявшемуся среди безбрежного океана, и не знали, что происходит вокруг нас… Оставшиеся жители все вооружились; нельзя было найти никаких транспортных средств. На поездки за продовольствием изводили лошадей, нуждавшихся в отдыхе; при этом и люди, и лошади подвергались риску, ибо они могли быть захвачены, перерезаны крестьянами, что частенько и случалось».
Совсем иначе обстояли дела у Кутузова. «Пока неприятель таким образом изнемогал, наша армия поправлялась, – вспоминал Николай Муравьев, брат двух будущих декабристов, впоследствии герой кавказских войн и сподвижник Ермолова. В 1812 году он только вступил в военную службу и видел ее, что называется, свежим взглядом. – Продовольствие у нас было хорошее. Розданы были людям полушубки, пожертвованные для нижних чинов из разных внутренних губерний, так что мы не опасались зимней кампании. Конница наша была исправна… Войска наши отдохнули и несколько укомплектовались, так что при выступлении из Тарутинского лагеря у нас было под ружьем 90 000 регулярного войска. Числительностью, однако же, мы были еще гораздо слабее французов, и нам нельзя было рисковать генеральным сражением, но можно было надеяться на успехи зимней кампании в холода и морозы, которых неприятель не мог выдержать».
Ополчение сделало свое дело, за время блокады Москвы измотав и обессилив врага. Наступал черед армии ощипать с готовящейся уйти на запад наполеоновской армады остатки репутации непобедимого воинства.
Валерий РУДЕНКО