Детям до 48 лет вход нежелателен

 Марина ПАНФИЛОВА
 Елена КУЗНЕЦОВА

«Она как скрипка на моем плече. Что знает скрипка о высоком пенье?..» – голос то понижался до шепота, то взлетал, набирал силу, обрушивался на притихший зал: народный артист РФ, руководитель московского театра «Сатирикон» Константин Райкин в программе «Самое любимое» читал стихи Давида Самойлова, Николая Заболоцкого, Осипа Мандельштама, Александра Пушкина.

Актер не только декламировал, он вспоминал, философствовал, рассуждал о наболевшем, беседуя со зрителем, как с давним другом. Причем каждый сидящий в зале считал, что откровения со сцены обращены именно к нему.
– И идея, и сценарий этого моноспектакля – мои, – пояснил Константин Аркадьевич в интервью. – Страшно сказать, сколько именно лет назад я начал играть его! Наверное, года в двадцать четыре – то есть впервые все произошло сорок лет назад. И этот моноспектакль входит в репертуар театра «Сатирикон», я его вожу по всему миру. За эти годы поменялось все, вплоть до названия – когда-то оно было «Давай, артист!», и звучали другие стихи. Теперь остался только я, и то видоизмененный: начинал играть с пышными волосами, а заканчиваю – словно в гриме татарина Каюма из фильма «Свой среди чужих…» Если сложить вместе все, что когда-то здесь звучало, получится действо часов на двенадцать непрерывной работы.
– А с чего все началось?
– Я тогда работал в театре «Современник» и заметил, что после съемок в каком-то фильме стал интересен публике: люди приходят, чтобы  увидеть меня «живьем» – как в зоопарк. К тому же тогда я был для многих сыном любимого артиста и вдруг выходил на сцену и делал что-то, чего они совершенно не ожидали, – к примеру, показывал много смешного.
– Но после ленты «Свой среди чужих» вас стали воспринимать как любимого актера, самостоятельную личность. Потом были работы в «Труффальдино из Бергамо», «Острове погибших кораблей» – и популярность стала зашкаливать.
– Оценить меня могут лишь те, кто видит именно вживую, на сцене, но это – абсолютное меньшинство. А большинство молодежи сегодня такое мутное – в смысле культуры. Для большинства же взрослых или – не побоюсь уточнить – пожилых людей я навсегда – сын знаменитого папы, Аркадия Райкина… Впрочем, лучше поговорить о спектакле. Он меняется вместе со мной, я там делаю что хочу, что могу один изобразить, хотя всю жизнь работаю в театре, а это – дело коллективное, компанейское, и вокруг меня много артистов, которых я как-то организую, много студентов…
– Но подобные выступления в одиночку – интересный вид творческой деятельности…
– Абсолютно точно! К тому же я еще зарабатываю деньги таким способом: в театре на более-менее приличную жизнь их не получишь. Есть только одно место на земле, где подобное возможно, – Бродвей, но там – другое полушарие, другие подмостки. А вообще нигде в мире театральные артисты богато не живут. А у меня – счастливое совпадение: творческий интерес сочетается с любимым делом. Был период, когда надоело, и лет на десять я все отодвинул, хотя и понимал, что серьезно урезаю себя по части заработка. Но я так устроен: могу заниматься только тем, что нравится, что увлекает. А потом поменял репертуар, стал читать больше стихов. Хотя, наверное, это звучит противно, наф­талинно: читать стихи. Но я делаю что-то другое, не читаю, а… Не знаю, какой другой глагол тут можно употребить…
– А как подбираете репертуар?
– Я ничего не подбираю специально, стихи словно возникают сами, иллюстрируя происходящее вокруг. И я вижу по зрителям, что им поэзия интересна, что они испытывают в ней потребность. Мы сегодня слышим столько противоположного ей – кругом эдакая макаронно-матерная речь, утлая, интернетовская, слова полуанглийские, полубранные, много междометий и очень мало смысла. Точнее, он есть, но утилитарный, конкретный, магазинный.
– Тогда уж – базарный, в магазине все-таки более цивилизованно изъясняются.
– В любом случае – предметный, без абстракций.
– А ваши студенты так говорят? Случалось услышать?
– Разумеется. Я и сам так общаюсь: в театре разговариваю совершенно кучерским языком, там, знаете ли, грубый язык.
– Знаем, в Туле несколько театров…
– Я – за социальное полиглотство, но у меня при этом богатый словарь… Ведь и Высоцкий, и Пушкин разговаривали и на плебейском, и на салонном наречии.
– Полагаете, во времена Пушкина был сленг?
– Разумеется, только – характерный для своего времени. Ну и уж,  разумеется, гусары изъяснялись не как барышни-смолянки. Но вот запрещать, как сегодня, ничего не следует, искусство должно иметь право показывать правду жизни. Надо предупреждать: «Здесь используется неформальная лексика… Детям до 48 лет вход нежелателен…», а  уж зритель пусть имеет право выбора, на какой спектакль или фильм идти.
– А как вы работаете со своими студентами – методом запрета или поощрения?
– Методом отправления в реальную жизнь. Они идут в разные социальные слои населения, выбирают себе объект для наблюдений – реального человека, общаются, раскручивая его на откровенность, предупреждая, что будут снимать и записывать на телефон.
– О, они работают, как журналисты!
– Встречаются со своим собеседником неоднократно и затем на этюдах начинают его сначала копировать, а потом и срастаются с имиджем – невероятный результат! Ведь это реальные судьбы живых людей, фиксация эмоциональных состояний, с которых потом делается творческий образ. Разумеется, порой они совершенно точно воспроизводят речь прототипов, меня это не смущает. Хотя в нашем доме бранные слова никогда не звучали, папа их не употреблял вообще. Но у нас бывала Фаина Георгиевна Раневская – гениальная матерщинница. Гениальная! Ее речь можно было уподобить произведению искусства – остроумно, точно, к месту, талантливо…
– Вы с ней общались?
– Нет, но бывало, что подслушивал, когда она звонила папе, которого обожала: по телефону слышал голос Раневской, звал отца и не сразу клал трубку.
– Год назад вы приезжали с вашими студентами в Ясную Поляну, выступали там со спектаклями. Видя, как вы общаетесь с молодыми дарованиями, люди им завидовали: такой демократичный преподаватель.
– Они это поймут только к концу жизни…
– Да мы все только к концу жизни начинаем ценить родителей, преподавателей…
– И своего педагога, Юрия Васильевича Катина-Ярцева, я понял только сейчас. Поначалу мы, весь курс, были им очарованы, а потом через некоторое время он стал нас раздражать. Но лучшие педагоги совсем не обязательно должны быть любимыми, оказывается… Катин-Ярцев все время говорил одно и то же, все время к нам цеплялся. И, ухватив какие-то его внешние проявления, зная их наперечет, мы думали, что и его угадали, знаем наизусть. А это очень большое заблуждение. Потому что молодость – она хваткая на глаз, на ухо, злонаблюдательная, но думающая поверхностно. Ведь не разгадали мы тогда своего худ­рука, только потом время заставило меня как-то по-другому к нему отнестись. И сегодня я ужасно надоедаю своим студентам, которые поначалу меня обожают… Все абсолютно, как в семейной жизни: очарование медового месяца и затем годы скуки и раздражения. А потом студенты привыкают и начинают думать, что они меня знают, а я начинаю думать, что знаю их, – все заблуждаемся. Но они могут перейти от разочарования к цинизму, а цинизм – это слабость.
– Или – остаток переживания: выйдя из переделки, испытания, человек долгое время будет оставаться завзятым циником.
– Я никогда этим не «болел», был воспитан по-другому.
– Как вы отдыхаете?
– У меня никогда нет выходных. В понедельник – день отдыха в театре, я преподаю в институте. А знаете, как работают мои студенты? У них в 9.30 начинается день и в 22.00 официально заканчивается, есть только два перерыва по сорок пять минут – на обед и ужин. Но усталости нет ни у них, ни у меня. Когда занимаешься тем, что любишь, все получается само собой – это свойство натуры.