Мой зритель – это человек «опен-майнд»

Театр в жизни
и жизнь в театре
– Евгений, расскажите, как вы начали заниматься театральным искусством?
– В школе, где я учился, она тогда называлась лицей № 3, были профильные классы, и после основных занятий дети занимались творчеством. Были разные направления: хореографическое, вокальное, театральное и другие. Я любил рисовать и придумал себе, что хочу стать художником. Но в художественный класс меня не приняли. Я, конечно, страшно возмутился, расстроился и почему-то решил, что пойду в театральный. Мне показалось это примерно одно и то же. Было нелегко, пришлось даже преодолеть кастинг, где я показывал верблюда. И преодолел. Мало что помню из того времени, но вот этого верблюда помню. Это как момент из сна.
Я не мечтал быть актером, но тогда, в детстве, мне понравилось, что меня выбрали из многих. Учился легко – это заслуга нашего педагога Алевтины Николаевны Сбитневой. Я никогда не относился к театру в плохом смысле всерьез. Это было игрой, проведением времени, общением, просто частью жизни. Потом школа закончилась, надо было поступать. И как-то странно было столько лет заниматься театром, а потом выбрать что-то другое...
Но на всякий случай я подал документы на теологию, после чего уехал поступать в Ярославль, откуда быстро вернуться уже не удалось...
– Как семья отреагировала на решение поступать в театральный?
– Абсолютно нормально. Я из семьи, где не было предрассудков и никто никогда не имел отношения к театру. Скорее в театральных семьях, когда дети говорят, что хотят связать свою жизнь со сценой, родители хватаются за голову. Они же прекрасно понимают, какой это адский и страшный труд. И счастливыми в этой профессии станет дай Бог если один процент из тех, кто пошел этим путем.

– Вступительные экзамены запомнились?
– Было жарко, и я приехал в каких-то рваных джинсах. Думал, зайду, осмотрюсь, потом где-то прогуляюсь, подготовлюсь, переоденусь.
Зашел. Мне говорят: «Сюда, читай». Ну окей.
Помню, что стоял в этих джинсах и читал Лермонтова «Наедине с тобою, брат, хотел бы я побыть». Это завещание – история умирающего солдата почему-то показалась мне тогда близка, хотя в тот момент мой брат, вероятно, сидел в гараже и занимался своей машиной. Представляю сейчас, как смешно это было – слишком много, наверное, было во мне наив­ного драматизма. Если бы я оказался в приемной комиссии, сказал бы, скорее всего: «Уезжай, парень, уезжай!»
Но я поступил. Хотя скоро стало понятно, что актерская история не моя, я не чувствовал ее родной. Вряд ли я еще когда-нибудь займусь этим делом. Когда ты совсем юный, не понимаешь, сколько внутри театра крутых профессий. Ты смотришь на актерство как на солнце, которое застит все остальные планеты.

– Где родился, там и пригодился. Не жалеете, что так вышло?
– Сожалений нет, потому что я человек в достаточной степени свободный. Но даже если оставить рассуждения о свободе, могу сказать, что сейчас мало работаю в Туле, все больше езжу по стране. Сейчас скорее получается так: сегодня здесь, завтра там.
– Вы по образованию актер, сейчас вы – режиссер, значит ли это, что когда-нибудь мы увидим Евгения Маленчева директором театра?
– Нет. По первому образованию я актер, по второму – режиссер. Сейчас я снова учусь – я магистрант совместной режиссерской программы Школы-студии МХАТ и Центра имени Мейерхольда под руководством Виктора Рыжакова. Уверен, что надо учиться, пока у тебя есть такая возможность. Пока ты ощущаешь себя молодым человеком, который хочет узнать что-то новое, а не человеком, который что-то узнал и сидит теперь охраняет свое знание. Почему бы и нет? Мне интересно, это питает меня и дает огромное количество новых эмоций, общения, возможностей.

– Еще один ваш интерес – проект «Барабан»?
– Нельзя сказать, что только мой. Это проект, который сочинили режиссер, актриса, продюсер и театровед. Они сказали: «Давайте попробуем делать что-то вместе и ни от кого не зависеть». Это настоящий горизонтальный проект. «Барабан» существует с 2015 года. Мы сделали более трехсот мероприятий и, кажется, были первыми, кто в этом городе заговорил о современном искусстве и о том, что это необходимая часть жизни современного человека. «Барабан» принимал участие в первом форуме независимых театров в Гоголь-Центре, в 2017 году мы были номинированы на Гран-при Премии ­Сергея Курехина, в 2018 году стали победителями конкурса «Новый театр» Фонда Михаила Прохорова, получили грант и провели первую летнюю резиденцию. Я говорю первую, потому что недавно мы во второй раз получили грант «Новый театр», значит, в августе будет вторая резиденция. И если все будет благополучно, где-то в конце октября «Барабан» откроет новый сезон в кластере «Октава», куда всех и приглашаю.

– «Барабан» – это главное дело жизни или пока все же театр?
– Мне необходимо и то, и другое. Мне хорошо где-то между – государственным театром и негосударственным. В каждом из них есть свои ужасы и свои прелести.
Бывает такое, что за день до премьеры ты понимаешь, что удалось придумать что-то такое, что не придумалось заранее, и говоришь: «Это надо сделать, купить, достать». Тебе отвечают: «Нет, это уже невозможно». Сметы, приказы, отчеты. Это государственная система. В независимом театре такого никогда не будет. Если за пять минут до премьеры ты скажешь, что нужно вот это, то просто пойдут и найдут.
А есть еще очень важный момент в государственных театрах. Это работа с людьми, постоянная коммуникация, понимание, что не один ты здесь и два твоих соплеменника с копьями в поле воины, а большой коллектив из 200 человек, где каждый должен понимать, что и зачем он делает. Поэтому нужно уметь разговаривать с людьми. В частном театре состав команды значительно уже. И это, как правило, друзья, единомышленники, которым уже не надо ничего объяснять.
Отличий много, но для меня одно не отрицает, а скорее дополняет другое.

– Если говорить о свободе. Государственный театр ее сегодня дает? Или же имеет место цензура?
– Нет страшнее цензуры, чем самоцензура. Это наши страхи и панические атаки, это наше желание кому-то понравиться и страх не понравиться. Не было такого, чтобы мне в театре кто-то что-то запретил делать. Кроме того, что запрещено законом.

– А где ваши внутренние границы допустимого в театре?
– Я стараюсь себе говорить, что границ нет. Что в искусстве, театре нет ничего запретного. И все то, что нам сегодня кажется запретным, завтра может стать новым дыханием и традицией.

Кто ты, зритель?
– Вы говорили, что нельзя понравиться публике и надо вести с ней разговор на равных. И что это сложно. Почему?
– Потому что соблазнитель­но делать «успешный» театр. Надо сразу разделить понятия «хороший» и «успешный» спектакль. Эти понятия не всегда совпадают, но я всегда в первую очередь стремлюсь сделать «хороший». Категорически так. Для меня это такая форма уважения между художником и зрителем. «Успешный» – это тот, на который люди покупают билеты, приходят и хорошо проводят время. «Успешный» театр направлен не на создание художественного произведения, не на разговор, а на то, чтобы вы хорошо провели время. Я ничего не имею против этого, но верю, что театр – это вещь куда более сложная. Если бы я хотел хорошо провести вечер и развлечься, точно пошел бы в другое место.
Понятно, что театр может быть любым, местами даже скучным и высоколобым, но он точно не должен соревноваться с «Марвелом». Абсурд, когда театр выпрыгивает из штанов, стараясь стать увлекательнее самого себя. А ведь можно быть красивым, умным, тонким – убедительным на другой территории. Но зачем соревноваться на территории зрелищ, не понимаю.

– Многие говорят, что Маленчев сложен. Как вы относитесь к тому, что кто-то вас не понимает и не принимает?
– Никак не отношусь к тому, кто и что думает обо мне. За чужие сны не отвечаю. У людей есть полное право думать обо мне то, что им кажется нужным.

– То есть если зритель посреди спектакля вдруг встанет и уйдет из зала, вас это абсолютно не тронет?
– Смотря в какой момент, смотря как встанет. Когда хвалят – всегда немного приятно, а когда ругают – всегда немного наоборот. Но придавать этому какое-то серьезное значение, думаю, не надо.
Вообще с провалов зритель не уходит. И я же вижу портрет зрителя, который уходит с моего спектакля.

– А кто ваш зритель? Как вы его себе представляете?
– Мой зритель – это человек «опен-майнд» – с открытым сознанием. Это человек, который приходит видеть и чувствовать, а не поиграть в обманутые ожидания.
Я не верю, что сегодня люди приходят в театр «из пещеры». Ведь прежде чем пойти, вы сто раз прочитаете, посмотрите, кто делает спектакль, как его делает, зачем – то есть предварительно получите какие-то коды. И я не понимаю – сто пятьдесят тысяч раз писали, что спектакль будет «по мотивам», мы бесконечно говорим, что вы не увидите традиционной версии, что не увидите исторических костюмов и декораций. И все равно приходят люди, которые удивляются, что этого нет. Встают и выходят недовольные. Еще иногда громко возмущаются, что спектакль не соответствует их ожиданиям. Откуда они?
Мне задают вопрос: «Можно ли делать современную адаптацию классики?» А мне даже ответить нечего. Потому что глупость какая-то. В смысле? Почему нет? Где написано, что нельзя? Для всего мира это давно решенный вопрос, а мы еще сомневаемся?

«Каренины»:
достанется всем
– Заслуженная артистка России Любовь Спирихина рассказывает, что совсем другую актрису, неожиданную даже для нее самой, открыл в ней Евгений Маленчев. Это ваш авторский ход?
– Для меня важно разворачивать актера, показывать его таким, каким его еще не видели. Представьте, что вы десятилетие работаете с коллегой. Все это время вы находитесь в плену первого впечатления, которое он на вас произвел во время знакомства. С тех пор у человека изменились жизнь, мировосприятие, нюансы характера – а вы этого уже не видите. Режиссеры в театре должны следить за тем, как вырастают актеры, и более того – указывать направление роста. Поэтому я по возможности стараюсь смотреть спектакли, которые ставят в театре, из интереса к актерам. Возможно, за два часа я поймаю одну секунду, которая поможет мне увидеть знакомого актера за рамками моего представления о нем.

– Но в спектакле «Каренины» мало Вронского, да и Анны не так много, а больше Алексея Каренина. Почему?
– С точки зрения количества текста – да, но с позиции распределения значимости в целом, чтобы эмоционально верно шла постановка, героев всех поровну. Я понимаю, что этот аргумент может показаться смехотворным: у одного актера текста много, и ему легче выразить, объяснить, что происходит с его персонажем, а у другого – три слова. Но сценический баланс не зависит от текста. По своим ощущениям думаю, что не ошибся.

– А как вы понимаете, ошибаетесь или нет?
– Скажем так: задумка из моей головы переносится на сцену не всегда так, как хотелось бы, и нужно иметь время, чтобы увидеть это. Поэтому я смотрю спектакли и могу репетировать их, вносить корректировки и после премьеры. С одними постановками обновлений было минимум, с другими – много. С «Карениными» трансформации были сильные.

– А как вам работалось с совсем юным актером, исполнителем роли Сережи в спектакле «Каренины»?
– Дети не владеют про­фес­сио­наль­ной лексикой, и это так здорово, потому что сразу видишь – понятно объясняешь или нет. Я порой, когда захожу в какой-то тупик на репетициях, этим приемом пользуюсь: предлагаю актерам отказаться от терминологии и начать говорить как «простые» люди.

Однажды
– А пресловутое клиповое мышление в театр проникает?
– Да, и я с этим борюсь, потому что скоростью монтажа художественные задачи не решаются. Смена кадров: быстро-быстро, громко-громко – помогает дольше прикрывать пустоту. Если тебе нечего сказать, а ты при этом попытаешься сделать долгий кадр как у Тарковского, станет ясно, что содержания нет ни в тебе, ни в актерах, ни в том, что вы делаете. Художник в паузах. Поэтому, когда мне говорят «давайте быстро», я отвечаю отказом и настойчиво делаю так, как правильно.

– А театр через 50 лет каким вы видите?
– Лет через 50 мало что изменится, разве что театр окончательно разрушит любые границы и будет возникать повсюду: на дне океана, в электрокарах Илона Маска, в космосе... Он будет везде, где будет жизнь, ведь это и есть форма ее понимания. Как ребенок вырастает играми, так и взрослый, играя в театр, да в любое искусство, потому что все это – тоже формы игры, начинает понимать что-то о себе, о жизни. И хорошо, что театр становится модным, а не воспринимается как тусовка маргиналов, которым нечего делать. Его значимость будет только возрастать, особенно в России, потому что у нас есть все для того, чтобы социальная, гражданская, общественная позиции никогда не остывали. Всегда есть о чем говорить.

– А себя лет через 50 представляете?
– Я не понимаю людей, которые боятся и отказываются стареть. Ведь все равно наступает момент, когда ты сказал все, что мог, когда ты устал. Наверное, я буду уставший. Делать спектакли – тяжелая работа. Наверное, когда-то я перестану делать спектакли и просто поживу. В конце концов, театр – дело молодых, это абсолютно точно.


«Тульские известия»
благодарят ресторан
«Дворянское собрание»
за помощь в проведении
мероприятия