Игорь Бутман: Я считаю себя человеком, у которого всё должно получаться

Московский джазовый оркестр под управлением Игоря Бутмана отмечает 25-летний юбилей. Гастрольный тур по 25 городам России, посвящённый этой дате, продолжится до 1-го декабря. В конце прошлой недели коллектив выступил в Тульской областной филармонии имени И. А. Михайловского. Накануне концерта народный артист России, саксофонист с мировым именем Игорь Бутман побывал в гостях у «Тульских известий». Наш разговор — о творческом пути мастера и его оркестра и об огромной любви маэстро к джазу.

 — Игорь Михайлович, в этом году созданному вами джазовому коллективу исполняется 25 лет. Как охарактеризуете достигнутое?

 — 25 лет — срок значительный. С одной стороны — и это большое достижение — мы востребованы: много выступаем, записываем альбомы, представляем новые программы — от известных джазовых композиций до классических произведений в джазовой аранжировке, исполняем советские песни, музыку отечественной и зарубежной эстрады. С другой стороны — мы всё время в поиске. Сыграв то, к чему долго готовились, идём дальше, ищем идеальное звучание. Ищем новых музыкантов, когда артист из нашего оркестра «вырос», стал звездой и ушёл в «свободное плавание». Работа идёт постоянно: постоянно возникают новые задачи, новые идеи. Поэтому я на возраст даже не смотрю. Есть композиции, которые я играю больше 30 лет, и каждый раз они звучат по-разному — в джазе так и должно быть. Но я, знаете, уверен, что исполнители классических произведений тоже играют так, как будто выступают первый раз. Потому что концерт — это всегда новые впечатления, новые эмоции, новый адреналин. Всегда новое удовольствие и радость от встречи с публикой.

 — Количество музыкантов в оркестре не изменилось, по-прежнему 16?

 — Бывало и 17, и даже 18. Например, у нас было пять трубачей. От пятого всё-таки отказались, хотя аранжировка была написана Виталием Долговым специально для пяти труб. Пятая труба фактически дублировала — исполняла на октаву ниже — партию первой трубы. Замечу, мы расстались не с музыкантом, а именно с пятой трубой. Были в оркестре и гитаристы: Павел Чекмаковский и Евгений Побожий. Сейчас у нас гитара звучит только в некоторых программах, играют приглашённые гитаристы. А постоянно в составе оркестра 16 человек.

 — Вы очень часто говорите, и, судя по реакции слушателей, музыкальных критиков, это соответствует действительности: «Мы выступаем — и производим фурор». Очень многие, даже впервые побывав на ваших концертах, влюбляются и в ваш оркестр, и в джаз.

 — Да, у нас действительно всё получается очень неплохо. И это заслуга в первую очередь наших великолепных музыкантов. Даже первый состав был мощным: играли исполнители, солировавшие в оркестре Олега Лундстрема, были и мои друзья, с которыми я много лет музицировал: Александр Беренсон, Андрей Лобанов. У меня тогда возникла идея создать Биг-бэнд для работы в Джаз-клубе в Москве, у нас даже появилась концертная площадка в театре на Таганке, где мы могли выступать минимум раз в неделю. Поэтому я собрал такую пёструю компанию из музыкантов из разных городов страны. В составе оркестра были замечательные первый трубач Владимир Мамыко и барабанщик Эдуард Зизак, имевший огромный опыт работы в оркестре Анатолия Кролла. Были прекрасные контрабасист Виталий Соломонов и пианист Иван Формаковский. Это был цвет молодёжного российского джаза. Пришли Вадим Эйленкриг и совсем юный Дмитрий Мосьпан. Мы, если можно так сказать, правильно распределили роли, верно расставили акценты, и наше музицирование вызывало у слушателей бурный восторг. Мы исполняли великолепные аранжировки Виталия Долгова, это было оригинальное звучание. Так что моё понимание джаза и того, как он должен звучать, в сочетании с тем, что музыканты могли всё, что я задумал, исполнить, и позволило оркестру производить фурор. Участие в наших программах таких звёзд, как Сергей Мазаев, тоже привлекало публику, придавая новый оттенок звучанию джаза, вызывая новые впечатления от игры оркестра. Прекрасная получилась программа, и, кстати, не одна, с Ларисой Долиной. Сейчас появились новые солисты: Фантине, Варвара Убель, Диана Кубасова, Сандра Фракенберг. К нам пришёл Олег Аккуратов — потрясающий пианист, гений, на мой взгляд, современной музыки, который ещё и великолепно поёт, знает невероятное количество песен разных стилей. Такие музыканты — главная составляющая, если можно так сказать, успеха в течение всех этих 25 лет.

 — Вы в Туле не первый раз выступаете. Как вам наш город? Чем запомнился?

 — Я знаю Тулу с 1983 года, когда приезжал сюда на гастроли с оркестром Олега Лундстрема, в котором тогда работал. Запомнил ваш город по замечательной публике, по атмосфере, которая сложилась на концерте. Запомнил именно концерт, потому что во время гастролей посмотреть какие-то достопримечательности не представляется возможным. У меня и сейчас при воспоминании о том выступлении возникает перед глазами картина, когда я стою на сцене, а зал стоя аплодирует нам. Позже я был в вашем городе на гастролях с ансамблем «Аллегро» Николая Левиновского. В 1995 или в 1996 году меня пригласил выступить в Туле Даниил Крамер, и мы давали концерт вдвоём с Даниилом Борисовичем. Запомнился рояль, стоявший в филармонии, — редко встретишь на гастролях такой хороший инструмент.

 — Ваши предки — туляки.

 — Да, мой далёкий предок по маминой линии Павел Андреевич Колзаков — адмирал, участник наполеоновских войн — родом из Тулы. Его младший брат, Андрей Андреевич, офицер флота, дослужившийся до звания генерал-майора, кавалер многих орденов, в 1820-1830-х годах был директором Тульского кадетского корпуса, членом Совета высших учебных заведений. В Туле когда-то была усадьба моих предков, но она не сохранилась.

 — Вы с самого детства тяготели к искусству, к музыке. Будучи маленьким ребёнком, по настоянию мамы поступали в Вагановское училище (теперь это Академия русского балета имени А. Я. Вагановой). Не поступили и жутко расстроились…

 — Я считаю себя человеком, у которого всё должно получаться. Когда у меня что-то не получается, я расстраиваюсь. Но потом понимаю: удели я этому время, всё могло бы сложиться по-другому. Даже в балете. А я не хотел заниматься балетом: у меня были другие увлечения. Но, когда меня не приняли, мне было очень обидно. Маленький, я тогда многого не знал: не знал, что там смотрят на руки, на ноги, даже в будущее могут заглянуть: вырастет ребёнок, не вырастет, сможет прыгать, не сможет.

 — А когда поступали в музыкальную школу имени Мусоргского, преподаватель Геннадий Александрович Куписок, посмотрев на ваши руки, восхитился: «только такими пальчиками можно играть на кларнете». И вы стали учиться игре на кларнете, а не на барабане, как собирались. Послушали маму, теперь — Геннадия Александровича. Вы всегда были послушным ребёнком?

 — Когда поступал в Вагановское училище, я просто хотел сделать маме приятное. Дома много говорили о балете: почему не попробовать? Я, знаете, до сих пор считаю: возникла идея — надо попытаться её реализовать. А вдруг это моё? Мне лет семь, наверное, было, когда я поступал в балетное училище: вдруг это окажется интересно?  Но с балетом не сложилось. А теперь объявляют дополнительный набор в музыкальную школу по классу барабана и кларнета. Мы услышали самое главное — кларнет. На папиных барабанах, он был барабанщик-любитель, я уже играл. Но у меня не было желания поступать только на барабанное отделение. Я хотел поступить в музыкальную школу вообще. Дома мы всё время говорили с отцом о кларнете, о саксофоне: папа и дедушка очень хотели, чтобы я научился играть на этих инструментах. Поэтому, когда сам педагог сказал, что у меня есть все данные для игры на кларнете, — почему не послушаться, не согласиться? Мне было уже лет десять. Фортепиано, скрипка для меня были сложными инструментами: на них дети начинали играть с семи лет, и поступить на эти отделения было гораздо сложнее. Так что мы выбрали духовой инструмент, одноголосный — кларнет.

 — Но в те годы он был такой непопулярный, «неинтересный». Все грезили гитарой.

 — Непопулярный, «неинтересный» — не совсем так. Дело в том, что кларнет — «родственник» саксофона. А саксофон всегда был и виден, и слышен и на эстрадных концертах, и на концертах симфонических оркестров — блестящий, красивый, мощный во всех смыслах. Я так и подумал: буду заниматься кларнетом, а потом, «если что», — саксофоном.

 — Вы были прилежным учеником в музыкальной школе?    

 — Я им стал, когда начал играть на саксофоне. Мне было тогда 15 лет. Все мы созреваем по-разному. Я, как видите, созревал достаточно долго. Наверное, потому, что игра на кларнете давалась мне очень легко. Думаю, если бы мне предъявляли более высокие требования, я был бы более усидчивым. И вот когда я 15-летним подростком взял в руки саксофон, я понял, что в нём — моя жизнь, что мне бесконечно нравится на нём играть, что мне надо играть лучше и лучше становиться самому. И я начал много и очень старательно заниматься.

 — Но большая любовь к саксофону не была, наверное, тогда всепоглощающей. Вы много времени отдавали и игре в хоккей. Как получалось, и всегда ли получалось, совмещать такие разные занятия, каждое из которых, чтобы добиться успеха, требовало много времени и много усилий?

 — Я считаю, что мы просто не умеем использовать своё время. Его у нас больше, чем мы думаем. Занимаясь чем-то, мы постоянно отвлекаемся на всякую «ерунду». Нет, она тоже нужна — чтобы расслабиться, нервы успокоить. Но 24 часа в сутки, с учётом 8 часов сна и при «остатке» в 16 часов, — это огромное количество времени для разных дел. Если бы я тогда занимался спортом часа три и музыкой часа три в день, я бы достиг невероятных успехов. И 10 часов — остаётся. Минимум ещё три из них можно посвятить спорту и музыке, понимаете? И на отдых, на другие увлечения, дела, на обучение чему-то новому останется ещё масса времени. Но совмещать эти занятия мне стало тяжело в том плане, что нужно было выбрать что-то одно и уже только этому посвящать своё время, себя.  

 — И вы выбрали.

 — Музыку. По многим причинам. Основная — она мне безумно нравилась. Карьера хоккеиста очень сложная и, самое главное, — короткая. Особенно тогда, в советское время. До 30 лет — тренировки, сборы, матчи, чемпионаты. И всё это очень жёстко и под большим давлением. В результате к 30 годам человек настолько уставал — не только от хоккея, от всего — что у него пропадала мотивация к дальнейшим занятиям. В 15 лет я бы начал карьеру хоккеиста и через 15 лет закончил. Всё. Адреналин, жизненно необходимый каждому, чем бы он ни занимался, к этому времени пропадал. А у меня получается неплохо играть джаз, мне это нравится, и я выбрал музыку. Но хоккей любил, люблю и разлюблю уже вряд ли.

 — Вы несколько лет жили в США. Америка, вы сказали, много вам дала: вы лучше узнали теорию джаза, его гармонию. А сами внесли что-то в американское джазовое искусство?

 — Знаете, я не назвал бы его «американским». У меня свой голос, своя манера игры, благодаря которым меня сразу узнают. Что внёс? Может быть, помог услышать русских исполнителей джаза, помог понять, что русский джаз может звучать на мировом уровне, что русские музыканты заслуживают уважения музыкантов всего мира. Если так, то я считаю это весомым вкладом. Хотя должен сказать, что признание российских артистов в Америке — это не то что не самое главное — это не что-то главенствующее. Можно получить высокие отзывы о своём творчестве в Штатах, но в России не быть востребованным. У нас оценивают музыканта не по тому, насколько его мастерство оказалось признано за рубежом, в том числе в США, а по тому, как и что он предлагает здесь, в России. Не всегда признанный Америкой исполнитель может вызвать одобрение у российских слушателей, а тем более их восхищение. И это нормально. То же самое можно сказать в отношении наших артистов, приезжающих за рубеж получить признание иностранной публики. Буквально единицам удаётся покорить своим музыкальным мастерством мир.

 — Джаз — это всегда импровизация. Можно ли сказать, что ни одно исполнение не может быть повторено, в том числе записанное на пластинку, на диск?

 — Джаз — это действительно постоянная импровизация. У большинства джазовых исполнителей главная составляющая, привлекающая внимание, помимо музыкальной, — спонтанность, «одноразовость» выступления. Ноты разные, посыл — одинаковый. Иногда исполнение может сильно зависеть от настроения. Так что каждый раз мы играем по-разному: в одном музыкальном моменте могут появляться новые идеи. Одна и та же вещь может звучать похоже — по настроению, по подаче, по энергетике, и в то же время — это будет другое звучание. И тогда специалисты скажут: сегодня была хорошая импровизация или — сегодня была выдающаяся импровизация. Поэтому один концерт может быть похож на другой, и они все могут быть очень хорошие, но в деталях — конечно, разные. И повторить их невозможно. Разучить? Да. Но тогда это уже не джазовые музыканты. А наш оркестр — джазовый.