Битовский парк, или История одной дружбы

Геннадий ОПАРИН, соучредитель «Фонда писателя Андрея Битова»

Фото: архив Геннадия ОПАРИНА

3 декабря исполнилось семь лет, как ушёл из жизни всемирно известный литератор, обладатель многих отечественных и зарубежных литературных наград, лауреат двух Государственных премий Российской Федерации и Премии Правительства Российской Федерации, писатель, всегда громко негодовавший на присвоенное ему иностранными литературными критиками звание основоположника русского постмодернизма в литературе, частый гость Тулы и Ясной Поляны, искренний поклонник пироговских имений графов Толстых Андрей Георгиевич Битов.

Признаюсь, название «Битовский парк» я взял у журналиста и фотокорреспондента Игоря Маслова, в 2011 году очень образно описавшего начало этой истории. Надеюсь, что у коллеги не будет ко мне серьезных претензий.

В Москве есть множество разных парков, принадлежащих разным государственным и негосударственным, частным и общественным организациям и заселенных сотнями, тысячами, десятками и даже, наверное, сотнями тысяч… нет, миллионами разных деревьев. В Ленинграде, нынешнем Санкт-Петербурге – городе, где родился Андрей Георгиевич Битов – ситуация с деревьями и парками, наверняка, никак не хуже.

А вот с его, писателя Битова, личным городским парком обстоятельства складывались куда сложнее, драматичнее и в тоже время «по-битовски» пейзажнее. Весь городской парк этого знаменитого писателя нам пришлось перевезти на территорию филиала музея-усадьбы Льва Николаевича Толстого «Ясная Поляна» в Пирогово в одном полиэтиленовом пакете.

Как-то осенью, а если быть точным, то в ноябре 2012 года, готовя писательские встречи у Камня Хаджи-Мурата, я приехал за Андреем Георгиевичем на его московскую квартиру и застал мэтра в раздумьях о судьбе одного городского тополя. Тогда мы еще не догадывались, что он – это она, осина, то есть он, «тополь дрожащий».

Андрей Георгиевич очень кратенько рассказал мне историю о семечке дерева, занесенного ветром в щелку между кирпичами карниза под одним из окон его квартиры в «сталинской высотке» и проросшего оттуда маленьким трогательным тополем.

Деревья, они ведь такие существа, с которыми человеку жить легко. Они не обижаются на невнимание, нытьем не требуют кормления и заботы, на них приятно смотреть и говорить с ними можно хоть днем, хоть ночью. Они, независимо от своего возраста и размера, намеренно не обидят ни одного, даже самого маленького или слабого теплокровного… И к тому же деревья по своей воле не бросают и не уходят от человека. Они или кем-то из людей насильственно пересаживаются или умирают, не заслужив упреков и обвинений в предательстве, вероломстве или прелюбодеянии. А еще… Их не надо хоронить как кошечек, собачек и хомячков, опуская с душевным надрывом в сырую ямку. Им, деревам, именно так: выкопав ямку, дают люди вторую жизнь или новое местожительство. Те самые люди, которых посаженные и выращенные ими деревья потом, как правило, переживают.

Я думаю, именно за эти качества большой писатель и глубоко непростой человек смог привязаться к этому чуду природы, божьей волею ставшего его ближайшим соседом.

Так или нет, но дерево росло, по сезону зеленело и радовало близкого к нему человека, пока столичные коммунальщики по своим, обоснованным целесообразностью городского хозяйствования причинам, не учитывающим тонкостей взаимоотношений отдельного человека с отдельным деревом, не уничтожили маленького тополя с автовышки большим железным топором.

Эта общая пронзительная трагедия человека и дерева была рассказана Андреем Георгиевичем Битовым столичным журналистам и даже опубликована под очень по-битовски неожиданным названием – «Почему опасно иметь оружие дома».

…Я поселился в этом доме, против метро «Красносельская», внезапно, в 80-м году. Поздний сталинский дом, на котором только колхозниц не успели поставить, поскольку Сталин умер. Старики помнят, что он назывался «Рыба». Сейчас «Рыбы» нет, висит другая вывеска. Хороший дом, он не отпускает меня много лет. Как бы я ни хотел поменяться, это третья квартира в нем же. За это время много чего произошло, многие родились и умерли, я дважды чуть не умер, последний раз 6 лет назад. С Божьей помощью и помощью доктора Мотякина жив до сих пор. Тогда же у меня за окном стало расти самосевное жалкое деревце. Деревце казалось мне заговоренным. Когда его стало сильно гнуть от ветра, здесь сильные ветры, я с помощью всяких ухищрений закрепил его на своём окне.

Сегодня – я человек поздний, сова – проснулся от грубого крика: «Развяжи верёвку!». К моему окну был подогнан подъёмный кран со стрелой, на его площадке стоял таджик с топором. Он занёс его над деревцем, я закричал: «Не смей трогать, оно заговоренное, ты меня убиваешь». Внизу стояли три жековские тётки, одна другой краше, и смеялись… Я просил рабочего не убивать меня, он продолжая рубить, говорил, что посадит другое дерево мне на могилку. Елку.

Если бы у меня было оружие – слава богу, я его сознательно не держу – что-нибудь точно случилось. Хорошая мысля приходит опосля, или, как говорят немцы, остроумие на лестнице. Я должен был распахнуть окно, встать на подоконник и подставить ногу под топор. Но был спросонья, и реакции не хватило. Была лишь ругань. Бессмысленная, бесполезная стариковская ругань.

…На новой вывеске под моим окном написано: «Литература. Запчасти». Вот меня и пустили на запчасти. Совершили казнь. В канун Преображения Господня и совершеннолетия путча. Господи, прости мне жалкий гнев мой.

Заступничество человека, даже всемирно известного писателя, не помогло сохранить жизнь его бессловесному приятелю. Но Дерево…

Дерево оказалось настоящим бойцом. На следующий год, сохранив в глубине кирпичной кладки времен культа личности свою крохотную жизнь, оно снова вытянулось на свет и зазеленело. Дальше – больше…

Бдительные «супостаты-коммунальщики» с наточенными за зиму топорами не дремали, и писателю посыпались требования обеспечить возможность прохода через его жилплощадь для уничтожения древесной поросли. Гоняться за каждым растущим из карниза деревцем с мощной автовышкой, видимо, накладно даже для бюджета Первопрестольной.

Но Битов, и мне приятно об этом писать, своих никогда, насколько я знаю, не сдавал, даже если свои – просто «тополя дрожащие». Он воевал за жизнь соседа до поздней осени, воевал бы, наверное, и дальше, если бы не стал бывать у нас в толстовском Пирогове – Пироговских имениях графов Толстых.

В мой приезд к нему осенью 2012-го Андрей Григорьевич попросил взять и перевезти Дерево на постоянное место жительства в парк Пироговского отдела музея «Ясная Поляна», которым я в то время руководил. Перспектива такого переезда для столичного жителя, конечно, не блестящая, но, слава богу, деревья – не мы. Или правильнее – «нЕмы»? Смене московской жилплощади на нашу сельскую, пусть графскую и временами даже княжескую, усадьбу Дерево не противилось. И мы приехали на писательские встречи у Камня Хаджи-Мурата втроем: Писатель, Дерево и я.

Думаете, это конец? К моему стыду, нет…

В хлопотах по встречам, пребываниям и проводам гостей про нашего живого деревянного спутника, томящегося в цветном полиэтиленовом пакете, я совсем забыл. На целую неделю…

Спохватившись и спешно выбрав местечко для ПМЖ «беженца из Московии», мы с рабочим зеленого хозяйства, добросовестным деревенским парнем Володей Леоновым, быстро, но заботливо Дерево посадили.

На вопросы писателя по телефону: «Как там мой тополь?» – я, краснея, искренне отвечал: «Андрей Георгиевич, сам переживаю. Придет весна – увидим…» И Дерево опять оказалось бойцом… Оно за осень и зиму умудрилось выздороветь, укорениться и прижиться на тульской земле, а весною, как положено дереву из «хорошего семейства», зазеленеть. Но и это еще не все…

Летом, выкашивая траву, добросовестный Володя Леонов скосил Дерево триммером… Под ноль.

Когда мне случалось после этого говорить с Писателем по телефону, то на его вопросы о здоровье Дерева, я выкручивался, строя из себя обиженного: «Андрей Георгиевич, вам что, больше спросить не о ком? Например, как ты жив-здоров, Геннадий? А то: как Дерево? Дерево, оно и есть дерево. Как...»

На самом деле я сам о нем очень переживал, о Дереве… А потом в других заботах на какое-то время совсем забыл. И как-то раз…

– Слушай, а скажи мне, Владимир Васильевич, ты помнишь то Дерево, которое мы с Андреем Георгиевичем Битовым привезли из Москвы? Мы с тобой тогда его совсем засохшее посадили. Помнишь? Еще с нами тогда Геоцентов был. Помнишь? Ну то, которое ты следующим летом не заметил в траве и подчистую скосил? Вспомнил? Нет?

– Конечно, Геннадий Леонидович, вспомнил… Оно уже выше меня вымахало, ваше Дерево. Пойдемте, покажу. Во уже какое…

Мы спустились ниже усадебного дома и…

– Ё… Вот это да! Я же его давно вижу, а что это оно и есть, не знаю… Ну молодец! Ну просто моща! Вот это номер! Ну… А ты чего молчал?

– А вы не спрашивали, вот и молчал. Растет и растет себе.

Несколько дней после нашего с Деревом свидания я жил на гребне волны. Забывал о дереве, но ища причину постоянного душевного подъема и спрашивая себя: «Отчего?» – вспоминал Дерево, и становилось еще подъемнее…

Найдя повод, я позвонил Андрею Георгиевичу и между приветственных словесных штампов вставил:

– Андрей Георгиевич, вы свое Дерево-то помните? Ну то, которое из карниза? Так вот, вымахало в два моих роста! Не верите?! Приезжайте посмотреть…

На 80-летие Андрея Георгиевича Битова, отмечаемого по обыкновению в Пушкинском музее, у меня родилась идея, и мы, сотрудники Пироговского отдела, совместно со столичными журналистами подарили ему парковую, на ленинградские мотивы, скамью «Белые ночи», сидя на которой в атриуме московского музея Пушкина, классик на томе даримой мне «Империи в четырех измерениях» написал: «РАЗРЕШАЮ».

Эта скамья с лежащей на ней кованой железной копией книги А. Г. Битова «Кавказский пленник» стоит теперь под битовским тополем дрожащим в Пироговских имениях графов Толстых. Многострадальное Дерево можно увидеть и даже любезно потрогать. А ещё можно присесть на скамью, именно на то самое место, где на ней сидел всемирно известный классик и основоположник русского постмодернизма Андрей Георгиевич Битов, и хотя бы какой-то частью себя прикоснуться к истории современной русской литературы.

P. S. Как часто случается, Дерево пережило своего спасителя и друга, и дай ему Бог еще долгих и по-древесному благополучных лет жизни в Пирогово, как живой памяти о непростом замечательном человеке и гениальном писателе Андрее Георгиевиче Битове.