По следам великого Толстого. На кумысе, или Влияние степи на яснополянского человека

Геннадий ОПАРИН

Фото: архив Геннадия ОПАРИНА

…Живем в кибитке, погода прекрасная. Я нашел приятеля Столыпина – атаманом (?) в Уральске – ездил к нему и привез оттуда писаря, но диктую и пишу мало. Лень одолевает на кумысе (Лев Толстой, дневник лета 1852 года).

Как-то я получил приглашение в Астану на научно-практическую конференцию, посвященную 10-летнему юбилею музея первого Президента Республики Казахстан Нурсултана Абишевича Назарбаева.

В своем докладе на пленарном заседании я призывал наших казахстанских музейных коллег, художников, писателей, журналистов и всю Национальную академию наук не разбрасывать, а сохранять для себя и потомков имеющиеся у их замечательного казахского народа и всех других народов многонационального Казахстана непреходящие вечные ценности. В том числе, и в первую очередь, объединяющую всех нас и наших предков, вместе победивших фашизм, общую знаковую систему – письменность. Кириллицу.

А главное – постараться сохранить неразрывно объединяющий нас в единую культуру, делающий всех нас понятными и открытыми друг другу, русский язык. Язык, который, уже будучи зрелым человеком и признанным авторитетом великой степи, основатель письменной культуры казахов Абай Кунанбаев по своей мудрой воле сумел выучить и глубоко понять.

Многие убеленные сединами ученые и писатели в знак одобрения и поддержки этой не только и не столько моей, но их жизненной позиции, аплодировали стоя, потому что все труды их многолетней научной и творческой работы со сменой кириллицы на латиницу станут недоступными для их же народа. Это очень тяжело осознавать, особенно в том возрасте, когда свет в конце тоннеля с каждым днем становится все ближе и явственней.

Мой доклад ничего не изменил, да и не мог изменить. Что такое голос пришлого музейщика из России против воли «отца нации»? Но свой взгляд и честное мнение я высказал, и все, кто пожелал их услышать, услышали, поняли и даже неожиданно для меня открыто поддержали. Долг сотрудника толстовского музея перед кириллицей, русским языком и братским, очень любимым мной Казахстаном был выполнен, но внутреннего удовлетворения, чистой совести и душевного спокойствия не было и в помине. Очередная победа политики и прагматики над исторической памятью и романтикой. Жаль…

…С директором заповедника-музея Абая, Жандосом Магазбекулы Аубакиром я ехал теперь в город Семипалатинск (по-теперешнему – Семей) поклониться таланту, творческому подвигу и памяти Абая и побывать у мавзолея – их общего с большим поэтом и последователем Льва Толстого Шакаримом.

Конец августа. Степь – выжженная, монотонно-однообразная под белесым, выцветшим на азиатской жаре небом. Семьсот с хвостом километров отчеркнутой под горизонт дороги по миру, окрашенному только в серо-желтые тона, по настоящей материковой казахстанской степи в ее природном состоянии и истинном, ускользающем как горизонт, смысле. Неохватная, несокрушимая и неотвратимая, как сама смерть, степь, перетирающая в мелкий песок между гладкой бескрайней равниной и бусово-седым небом души, народы и само время. Она своей неизменностью и безразличным величием впечатлила меня куда сильнее, чем даже бескрайние бездны соленого приполярного океана, могучесть которых я успел сполна ощутить и оценить за годы корабельной службы на Северном флоте.

Из энциклопедий и исторических хроник я знал, что имя Великого хана Чингиза переводится как «могучий» или «океан». Правильнее было бы назвать великого завоевателя «не знающий границ» или просто «степь».

Океан воды. Ежесекундно живой и страстный, качающий и бросающий, ни при свете дня, ни в темноте полярной ночи не дающий о себе забыть ни на мгновение.

А она, степь? Езжай, скачи, иди, прыгай, стой, сиди, лежи и умирай – она полная невозмутимость знойного полудня Мира. Она сама Азия – величайшая равнина планеты Земля.

…Наш разговор с Жандосом Магазбекулы под ровный гул бывалого мерседесовского двигателя-миллионника течет размеренно и неторопливо, как песок в древних часах – ни о чем определенном и в то же время обо всем. О самом главном и вечном. Слово к слову, мысль в мысль, километр за километром. С каждым часом езды я физиологический и я осознающий, невидимый, но помнящий, все больше и больше возвращаюсь к своей сибирской по рождению и предкам глубинной сущности. Моя ушедшая за годы жизни в европейской России азиатская константа через мои легкие, поры кожи, через глаза, уши и волосы просачиваясь, вырывается навстречу родному ветру и небу.

Не придуманная, искренняя и этнографически правдивая сибирская байка:

– Как, спрашиваешь, доехать? Да просто. Едешь прямо… А какой сегодня день недели?

– Понедельник.

– Ага… Тогда едешь все прямо, в четверг свернешь направо, в субботу налево и на малу Пасху (воскресенье) ты на полпути.

Она, эта самая ситуация, вдруг самопроизвольно и гармонично перерождается из шуточной байки в забытую, хлопотную, опасную для жизни, но счастливую в своей вольности реальность. Благо, собеседник умный, широко образованный, начитанный, не скуп на слова, но и не болтлив. Редкостное везение… Так мы и ехали – только благодаря надежному спидометру и верстовым столбам уверенные в поступательности и правильности нашего движения. Азия… Степь.

Невдалеке, справа от серой асфальтовой дороги-стрелы, метрах в тридцати – пять нарядных юрт. Кафе.

– Заедем? Отдохнем, перекусим… Я его знаю, хозяина – Аманжол. По-русски называют Женей. Шашубаев. Хорошо кормит. И кумыс хороший. Стихи красивые пишет. Про степь. Про курганы… Вы не поверите – он стихи пишет на русском языке.

– Да ну?! Тогда обязательно надо заехать.

В желтом пламени пыли (она здесь почему-то не клубится, а именно пылает за тобой, как огонь (может, потому «пылить» и «пылать» – слова однокоренные), мы подъезжаем к степному микроаулу. Выходим из машины и, оставляя на серо-желтой земле моментально оплывающие кляксы следов, идем к юртам, смотрящим входами от дороги в степь.

– Ас-саляму аллейкум, хозяин.

– Здравствуйте. Ваалейкум… Отдохнуть? Покушать? Проходите вот сюда.

– Спасибо большое.

В сумеречную юрту после яркого зноя входилось подслеповато, но бесстрашно и охотно.

– Кумыс какой будете? Однодневный, двухдневный или трехдневный?

– Спасибо. Начнем, пожалуй, с однодневного и дальше…

– Хорошо. Кушать?..

– Бешбармак. А лапша дунганская бывает?

– У меня есть. Только будет готова чуть позже. Хорошо?

– Нет, не нужно, я просто так спросил, по старой памяти. Бешбармак и что-нибудь чисто мясное из баранины или конины.

– Хорошо, из барана… Конину я у себя не держу.

Вошедшая через минуту молодая красивая кызымка (каз. девушка) поправила лежащие на кошме перед дастарханом матрасы-курпачи и подушки. Еще через пару минут она принесла тяжелый, слезящийся холодом влаги кувшин и три вместительные пиалы.

– Рахмет (каз. спасибо).

– Угощайтесь, пожалуйста.

Налив до краев две пиалы, девушка ушла. Мы скоренько утолили первую жажду, и теперь уже Жандос на правах хозяина стал наливать кумыс. Кумыс оказался живым, подвижным, очень скоротекущим напитком.

– Жаксе кыз (каз. хорошая девушка)…

– Жаксе. Хорошо. Красивая девушка… Откуда знаете?

– Это первое в моей жизни, что я сказал по-казахски. У меня было много родни в Южном Казахстане: Талгар, Каскелен, Урджар… Они с Алтая туда после войны переехали за хорошей жизнью. Я летом иногда ездил к ним в гости... Сейчас связи уже давно нет. Старики наши умерли, а мы, как они, родниться не умеем… Так и потерялись. Но «жаксе кыз» я не забыл – это теперь до самой смерти. Давай выпьем за жаксе кыз!

– Давайте.

Кумыс был холодный, кисловато-резковатый и, наверное, от этого такой «шустрый».

– Теперь за благоприятный исход нашего авантюрного предприятия.

– Жаксе (каз. хорошо).

– Давайте теперь за великих Толстого и Абая!

– Отлично. Просто замечательно, Жандос…

Проворная, как ее кумыс, девушка-казашка принесла бешбармак и грузный кувшин теперь уже двухдневного кумыса.

– Ну теперь пора за 25-летие закрытия Семипалатинского ядерного полигона.

– Давай, за полигон, Жандос Магазбекулы…

Потом юная нимфа азиатских степей принесла ароматную тушеную баранину в глубоких мисках и одарила нас кумысом уже аж трехдневной выдержки.

– Геннадий Леонидович, я, наверное, от трехдневного воздержусь. Мне потом еще за руль…

– Понятно, Жандос… Кумыс – дело добровольное, а тем более, что через пару-тройку часов за руль.

Зашел хозяин кафе, и мы стали знакомиться. Мой казахстанский коллега на мгновение замешкался, видимо, размышляя, как нас представлять. Дело в том, что по возрасту Жандос Магазбекулы был заметно моложе нас с хозяином (примерно ровесников), и скорее всего, в этот момент размышлял о том, как правильнее называть друг другу наши имена – по-европейски или по-азиатски, с отчествами или без.

Однако мы были в казахстанской степи, а потому представление включало в себя не только желательные в Европе имя, фамилию и род занятий, не только принятые в России имя, отчество, фамилию, род занятий и должность, но и традиционно-протокольные в Казахстане фамилию, имя, отчество, род занятий, организацию и должность в ней, а также членство в творческих союзах и международные премии. Если есть титулы, то тоже можно, но только в конце. Например: «Да, и еще маркиз…», «Да, кстати, граф…»

По окончании церемонии выполнения всех положенных уважаемым людям знаков почтения и признания заслуг мы опустились наконец к столу. Все-таки как мудры наши азиатские обычаи – ты знаешь, как говорить и как понимать собеседника, а он не мучается мыслями, как понимать тебя. И если ты не оценил шутку уважаемого человека – вини в этом только себя. Значит, слабоват ты, братец, умом или туговат ухом.

Наконец-то приятно подтвердилась моя догадка о назначении принесенной заранее третьей пиалы.

– Как вам у нас нравится? Жандос Магазбекулы у нас уже не первый раз. Мы знаем, он большой человек – директор музея самого Абая. И ему у нас в гостях, кажется, хорошо.

– Мне тоже нравится. Я, правда, не такой большой человек, как Жандос Магазбекулы, но тоже иногда люблю вкусно поесть. А у Вас еще и кумыс замечательный… Жаксе (каз. хорошо).

– Спасибо за добрые слова. Тем более на нашем языке… Правда, мы здесь на северо-востоке больше говорим якши (каз. хорошо), а не жаксе. Но Вам, в толстовских краях, такие тонкости, наверное, не известны.

– Говорят, вы пишете стихи?

– Каждый живущий в степи казах сочиняет стихи, но не каждый их пишет.

– А не казах?

– Каждый живущий в степи – казах.

– А волк, например?

– Волк – тоже казах.

– Интересно. Я где-то когда-то читал… Казах – это на древнетюркском значит вольный, свободно скитающийся. Да? Это тогда, когда люди, живущие в степях, еще не поделились на отдельные этносы?

– Примерно так.

– Мне сказали, что вы пишете свои стихи на русском языке? Правда?

– Вольный человек волен писать на любом языке. Абай тоже умел и писал на русском. Вы знакомы с Абаем?

– Если я у вас в гостях с директором музея Абая Кунанбаева, то, понятное дело, не могу знать этого мудрого человека лично. Какой же истинный мудрец позволит сделать себе музей еще при жизни? Нет, я знаком только с частью того, что Абай написал… И то – только в переводе. Вот если бы в подлиннике…

– Не пробовали выучить казахский язык?

– Мечтаю… Но боюсь, что тогда переберусь в степь и буду писать только на казахском. А на каком языке еще писать вольному человеку? Только на вольном. Кстати… У меня есть друг, Константин Александрович Шестаков, журналист. Он закончил журфак КазГУ и работал в Казахстане: Аку, Павлодар, Целиноград… Простите, теперь Астана. У него был еще по молодости старший друг, казах, который, как и вы, писал стихи на русском языке. Удивительные стихи. Да вы, может быть, о нем слышали – Жанаталап Нуркенов (на фото)? Но жил он почему-то в городе, а не в степи... Это как?.. Исключение?

– Да, я знаю его стихи. Он павлодарский. Это, как и все у нас, совсем близко. На самом деле очень хорошие стихи. Как Вы сказали – удивительные. Особенно эти:

Заря зардела на ветру,

И в синеву рассвет плывет,

Проснулись кюи – и от струн

Над степью кинулись в полет.

Чабан утихшую отару

Встревожил щелканьем бича,

Караторгай вдали растаял,

Себя с лучами повенчав.

Ссыпая трель неимоверную,

Он выше, выше к солнцу рвется…

Я степь люблю!

Я здесь уверовал,

Что нету музыки без солнца…

Я скажу вам так: для вольного человека и город – степь.

Снаружи, за мягкой стеной, подъехала, остановилась и замерла легковая машина.

– Спасибо за очень приятную беседу. Рад был познакомиться с человеком, приехавшим от самого Льва Толстого.

– А я – с казахским поэтом, помнящим наизусть стихи близкого друга моего близкого друга. А главное – пишущего стихи на вольном русском языке. Может быть, и я когда-нибудь выучу язык моей воли. Я ведь тоже «азият», только родился по ту, восточную, сторону Иртыша.

– Приезжайте еще. Буду всегда очень рад вам…

Мы на ход ноги выпили вдвоем еще по одной пиале трехдневного кумыса и расстались с добрыми, как я думаю, помыслами.

То, что я начал замечать в себе еще на втором кувшине кумыса, и то, что тогда показалось мне полусонными видениями после шести с лишним сотен километров по переливающейся, как прозрачная речка, знойной дороге, после доброй беседы с добрым человеком, углубилось, прояснилось и закрепилось во мне иной реальностью.

Августовская выжженная степь, постепенно раскрываясь и обволакивая собой, стала изменяться, таять и густеть и, наконец, обрела совсем другие краски и смыслы. Она перестала быть равнодушной ко мне, а я вошел и поместился в ней. Разум мой был чист, прозрачен и… ленив. Он освободился от суеты и был без всякого напряжения совершенно доволен одним непрерывно длящимся мгновением. Он не оглядывался, не рвался вперед и не озирался по сторонам. У моего ума – все время жующего, всегда голодного постояльца – теперь все было, вовремя, так, как хорошо именно сейчас.

Я обрел временной покой или мираж счастья? А что счастье, если не мираж? Мудрость или отдых? Или я стал казахом?.. Вольным скитальцем, которому до времени больше ничего и больше никуда не надо? Все позади меня, кроме нескольких близких людей, стало не просто не важным – оно стало ничем и ни для чего. Просто призрачным колебанием горячего воздуха, стремящегося к прохладе космоса от серого раскаленного, пахнущего мазутом асфальта дороги, от долгого безделья и скуки знойного дня, притворяющегося живой прозрачной и текущей по серой гальке рекой.

Где-то в районе кончиков волос моей оскудевшей в ненасущных заботах седеющей челки вились и плясали совсем не обязательные к исполнению, но забавные на вкус и вовсе не случайные желания. Хорошо было бы, например, чтобы десяток баранов, пасущихся невдалеке, увеличился раз в 1000… Примерно до горизонта. Чтобы красивая молодая казашка смотрела в мою сторону с искренними вниманием и покорностью, но… не как на отца или старшего родственника. Чтобы рядом были самые мудрые, добрые и милые сердцу люди, встреченные за всю жизнь… И чтобы самому быть для них всегда желанным, интересным и не надоедающим собеседником. И чтобы я так жил... Все время!.. Так-так-так-так…

Но нет – так просто нельзя. Есть люди, которые дороги мне, которым дорог я, люди, которые ждут меня и которые в чем-то от меня зависят. Обязанности, обязательства, семейный долг, устремления… Из-под них вначале скромно и даже стеснительно, начинают выползать мечты, хотения, предпочтения, желания, вожделения и прочие «-ия». Ой, как же трудно стать и еще трудней остаться истинным казахом, который может им быть даже в городе… Но как хочется. Еще хотя бы недолго… Всю жизнь.

«Лень одолевает на кумысе…»

Ну уж если и его, великого сеятеля Льва, одолевала на кумысе лень, то почему и нам, дав отдых ногам и немножко расслабив мозги, хотя бы ненадолго ощутить себя казахами, что на древнетюркском значит «вольные», «свободно скитающиеся». Хотя бы в недолгих мечтах, посреди бескрайней степи, после чудесных стихов и доброго кумыса:

Я степь люблю!

Я здесь уверовал…

Якши (каз. хорошо).

P. S. 17 декабря одному из первых русскоязычных казахских поэтов в истории павлодарского Прииртышья Жанаталапу Кабиденовичу Нуркенову исполнилось бы 85 лет. Тульский композитор Владимир Михайлович Фоменко написан цикл песен на стихи этого замечательного поэта-казаха, писавшего на прекрасном русском языке.